Форум » Пехота » 130-й пех. Херсонский полк » Ответить
130-й пех. Херсонский полк
AlterLoki: Господа, готовлю к публикации воспоминания бойца полка. Воспоминания, судя по всему, написаны на основании дневниковых записей, очень подробные, с обилием топонимов. Не подскажете где можно найти какую-нить карту боевых действий или нечто вроде того на зиму 14-15 для того, чтобы "сориентироваться на местности" перед подготовкой комментариев?
Ответов - 16
Ротмистр Иванов: какая местность?
AlterLoki: на позиции полка прибыли 25 ноября, попал в плен 9 декабря. Позиции южнее Тарнува у Карпатских предгорьях на речке Белой.
AlterLoki: Собственно, сам текст. Кудрявцев А.Н., Соколов А.В. Kudryavtsev A.N., Sokolov A.V. In trenches and captivity. 130 Hersonskij infantry regiments sr. corporal Mursatov N.D. WWI war diary. В окопах и в плену. Солдатский дневник Первой Мировой войны старшего унтер-офицера 130-го пехотного Херсонского полка Мурсатова Н.Д. Аннотация. В данной публикации представлен вниманию солдатский дневник Первой Мировой войны. Автор повествует о мобилизации, своем пути до фронта, описывает представшие перед его глазами военные действия ноября – начала декабря 1914 г. Особый интерес представляют описания солдатского быта начала войны и описания территорий современных Украины и Польши. Abstact. This publication presented to the WWI soldier's diary. The author tells the story of the mobilization, his way to the front, describes military action of november - beginning of december 1914. Particular interest are the descriptions of a soldier's life in the WWI beginning and describes territories of modern Ukraine and Poland. Ключевые слова. Первая Мировая война, мобилизация, боевые действия, солдатский быт, следы войны. Keywords. WWI, mobilization, war action, soldiers mode of life, traces of war. Совсем недавно отмечался столетний юбилей начала Первой Мировой войны - одного из трагических и в то же время, судьбоносных событий как мировой так и отечественной истории. Эта война стала катализатором многих крупных явлений и процессов, определила во многом до современной геополитической картины мира до сих пор. В то же время она наложила неизгладимый отпечаток она и на личные судьбы миллионов людей. К сожалению, в отечественной исторической памяти есть много лакун, и, к сожалению, события на фронтах Первой Мировой войны, подвиги офицеров и нижних чинов, воинская слава и горькая трагедия наших прадедов остается еще для многих terra incognita. Радует, однако тот факт, что исследователи и представители общественности все больше внимания обращаются к теме Первой Мировой войны. Появляется все больше публикаций, все чаще заходит речь об установке памятников и мемориальных плит в память тех событий и их участников, президентским указом утверждено 1 августа как День воинской славы в память павших на полях сражений, умерших в госпиталях и не вернувшихся из неприятельского плена российских солдат. Одним из важных видов документов, помогающих увидеть реалии того или иного времени глазами реальных людей, почувствовать дух эпохи являются воспоминания и дневниковые записи. В распоряжение авторов попала копия одного из таких примеров, хранящихся в семейном архиве жителя г. Йошкар-Олы. Текст принадлежит Мурсатову Николаю Демидовичу, уроженцу д. Масленской Шешургской волости Яранского уезда Вятской губернии, ныне Тужинского района Кировской области. Призванный из запаса по мобилизации осенью 1914 г. он, старший унтер-офицер запаса, подневно описывает свое пребывание в запасном пехотном батальоне в городе Вятке, путь маршевой команды до частей действительной армии, боевые действия 130-го пехотного Херсонского полка в ноябре-начале декабря в предгорьях Карпат в ходе осады Перемышля, жизнь и быт солдат первой осени войны. В декабре Николай Демидович попадает в плен, но продолжает все-так же подробно описывать все то, что происходило вокруг. К сожалению, объем не позволяет опубликовать данный документ в полной мере, поэтому авторами было принято решение публиковать текст в нескольких частях. Стилистика текста по возможности сохранена, пунктуация и орфография отредактированы. Все даты приведены по старому стилю. (Начало не сохранилось) …В городе до вечера. Замечательно (здесь и далее – в смысле «примечательно»), что ехали на войну Сибирский полки 5-й и 6-й в папахах серых. Ночью мы отправились на машинах в город Вятку. Благополучно доехали до города. 23-го в 2 часа утра, пришлось ночевать нам в холодных казармах. 23-го в восемь часов утра нас выстроили всех на площади, а в 10 часов утра командир полка разделил нас поротно по 250 человек в каждую роту строевой пехоты, на нестроевых в особую роту артиллерии и кавалерии, инженеров и пулеметчиков – всех в особые команды развели. Я был назначен в 1-ю маршевую роту. 24-го нас завели на довольствие. 25-го нам был смотр сапог: у кого были хорошие сапоги, тех записали. 26-го было назначение по 60 человек с роты в г. Петро… И назначили тех у кого были записаны хорошие сапоги, тем выдали деньги 7 р. (здесь и далее - рублей). и отправили нас тот же день 500 человек. 27-го я написал письмо на родину. 28-го стали с нами заниматься. 29-го выдали нам снаряжение и амуницию. 30-го производились занятия. 1-го – октября Покров Пресвятой Богородицы. Я ходил в церковь в Кафедральный Собор, где совершали литургию Епископ Вятский и Слободской Никандр и Епископ Павел Глазовский, и 10 священников, и три дьякона. Мне очень понравилось, пение было стройное. 2-го без перемен. 3-го тоже. Занятия производились с нами ежедневно по расписанию. Ходили на прогулку 2 раза в день и несли караульную службу; ходили в караул через день. Хлеба выдавали по 3 ф. (Здесь и далее - фунта ) в ежедневно и пищи было достаточно. Хлеба мы лишнего раздавали по дешевой цене 10 коп. и 8 коп. за булку, потому у каждого были деньги. Покупали белый хлеб хороший по 5 коп фунт, булки французские по 4 коп., сушки по 6 коп. и 4 коп. Когда начальство разузнали, что солдаты продают хлеб, то строго запретили нам продавать хлеб. На другой же день отдали приказ, что солдаты могут лишний хлеб в казне, не надо получать кто сколько желает, а будут выдавать деньгами за один фунт 1 ¾ коп. После этого мы стали получать по 2 фунта, а за третий фунт нам стали выдавать деньгами. Жилось нам в Вятке хорошо – что угодно можно было купить дешево. 4-го я ходил в город и обошел весь город: не очень велик и не очень весел. 5-го октября нам выдавали жалованье за сентябрь: я получал 1 р. 86 к. (здесь и далее - копеек) и получил письмо из дому не очень радостное. Пишут мне, что жена не очень здорова и сын тоже нездоров. Я стал думать и кручиниться по ним. У меня не стало аппетита. 6-го числа я написал на родину письмо и прописал, что посылаю я вам три рубля денег на излечение. Прошу скорее как-нибудь вылечить. Послал письмо и денег с землячком, и посылку: подарок жене и сыну гостинца. Прописал, что я нахожусь жив и здоров и того вам желаю от Господа Бога д.з. (доброго здравия) 7-го ходили мы в казенную баню. 8-го нам был смотр в казарме. С 9-го стали производить с нами усиленное занятие на плацу рассыпным строем. 10-го был смотр сапог. У кого были новые хорошие сапоги, тем выдавали денег по 7 р. 50 к. У кого вовсе не было – тем выдали казенные сапоги. Я купил сапоги новые за 6 р. 40 к. и получил за них 7 р. 50 к. 11-го был смотр белья, и записали у кого сколько пар. Я замечал, что у каждого белья было достаточно, слишком даже. И получили сколько полагается мы все за белье поровну по 3 р. 48 к., а за сапоги по 7 р. 50 к. Итого выдали 10 р. 98 к. кроме теплых вещей. 12-го без перемен. 15-го был смотр на плацу командиром батальона: ружейные приемы, а потом наступательные, и так далее… 16-го я ходил в губернскую баню. Замечательно, что много привезли в г. Вятку больных и раненых, так что все казенные дома были заняты госпиталями Красного Креста. Пленных австрийцев и германцев тоже было много. Нам пока живется в Вятке хорошо. По праздникам и по воскресениям ходили в Кафедральный Собор, а вечером бывает духовная беседа; ходили в цирк, театр, Колизей. Каждый день покупали телеграммы и газеты. Дожидались все мира, и даже печатали в газетах про мир. 17-го выдавали нам теплые рубашки, вроде мундира. Занятия продолжались ежедневно. И так далее… 25 октября нам выдавали жалованье; я получил 4 рубля. 26-го нам был последний смотр на плацу: наступления и сторожевое охранение, и немое учение… 27-го выдавали нам [деньги] за собственные теплые вещи. Я получил за теплую шерстяную рубашку 1 р. 50 к.; за варежки и за чулки шерстяные, и за суконные портянку 1 рубль. Итого 2 р. 50 к. Шубу у меня не приняли. Некоторым выдавали за шубу по 7 р. 50 к. 28-го я получил из дому письмо и пишут мне, что находимся пока слава Богу все живы и здоровы. Я остался этим письмом очень доволен. 29-го нас назначили в поход две роты: 1-ю и 2-ю 500 человек неизвестно куда, на Петроград или на Москву, ничего не извещали нам куда повезут. И выдали нам остальное все что полагается: снаряжение и шанцевой инструмент, и хлеб, и деньги кто оставлял в казне. 30-го октября нас в 5 часов утра угнали две роты в церковь и была нам общая исповедь и причастие святых тайн. 31-го октября в 9 часов утра мы собрались в поход. В 10 часов выстроили нас посреди площади и был напутствующий молебен, а после молебна обошел священник с крестом и окропил святой водой. И все подходили и прикладывались к иконе Пресвятой Богородицы. Эту икону мы купили сами в г. Вятке и взяли с собой в поход. Потом мы прощались с товарищами, которые остались в запасном батальоне. В 12 часов мы отправились в поход, перекрестившись, и все кричали «Ура!» Шли мы городом до станции с песнями. В 1 час дня мы сели на машину. Отправились мы из Вятки в 6 часов вечера. В 1 час (здесь - через) мы уже были в г. Котельниче, стоял поезд минут 15. Я соскочил с вагона и прибежал на вокзал, нашел тут знакомых. Я послал с одним знакомым посылку домой: шубу, сапоги, гостинцы и письмо (послал с артемовским с Тимофеем Михайловичем Сопляковым и отдал ему в руки 10 рублей денег с передачей моему родителю). Из Котельнича мы приехали в Ярославль и в Москву (до Москвы – в Сергиевской Лавре нам был молебен), ехали мы все на проход до Москвы. В Москву приехали 2-го ноября и простояли полсуток. 3-го ноября я послал из Москвы письмо на родину. Затем мы ехали в города Брянск и Киев, где через Днепр ехали по мосту с освещением прожекторов и сильной охраной. Затем мы были в местечке в Развилове , где было первое сражение. Жалкое положение: депо сожжено, дома разрушены. А в ночь мы прибыли в первый австрийский город Броды – этот город полуразрушен и спален. Ехали мы дальше. По дороге я замечал оставленные следы ужасов войны. Где мертвые лошади, а где сломанные телеги, а где было сражение – земля взрыта снарядами и окопами. В ночь с 7-го числа на 8-е мы доехали до города Львова . Прибыли в 2 часа утра, потом повели нас по городу на квартиру. Проходили мы часа два по городу, наконец, привели нас к австрийским казармам, где была нестроевая рота австрийская. Было тут на дворе оставлено много телег. 8-го ноября я послал на родину письмо. Ходили в город – жители живут поляки, евреи, чехи, русины. Львов очень велик и отличный город: дома все каменные двух и трехэтажные и много 4-х, 5-и и 6-и этажных. Деревянных построек я не видел в городе. Только улицы не проходные. Ездят транспортом и все улицы покрыты камнем. Во Львове, все в нем находится для русского человека интересным. Здесь все на памяти польской старины и много памятников. И стоят взятые в плен австрийские орудия и пулеметы. 9-го я ходил в баню в городе. Сел на транспорт и прокатился версты две, платили за баню по 15 к., а обратно пришлось идти пешком – мы с товарищами заблудились и проходили с утра и до вечера по городу. 9-го вечером часов в 9 мы пошли на станцию. Выстроили нас перед вокзалом и продержали часа полтора на морозе. А войска на вокзале было очень много: некоторые идут на позиции, а некоторые с позиций. И рассказывают как идет бой; и было тут много раненных и пленных австрийцев. Но больше всего мне показался интересным этот вокзал, потому что я нигде не видывал таких вокзалов. Снаружи вся площадь освещена разными огнями, а сам вокзал выстроен двухэтажным из дикого камня и разным цветом украшен и вырезан отлично. А внутри кругом и везде горит электричество разного цвета. Я тут увидел лестницу на верхний этаж, и ходят солдаты по лестнице. Я тоже пошел по лестнице на верхний этаж и вижу: тут тоже вокзал и сверх этажа ходит поезд в 6 путей, а сверху шести путей покрыт стеклянной крышей на железных столбах на всю линию. Но я это все не могу подробно описать, потому что я все не мог выглядеть. Вскоре протурили (здесь - прогнали) нас на другую станцию. Пришли мы на другую станцию, простояли мы на морозе часа полтора. А ночь была холодная, а деваться была некуда. Потом отсчитали нас по 60 человек в каждый вагон и посадили нас в вагоны. В вагоне было очень тесно, даже нельзя было повернуться. Вагоны были австрийские, они покороче и уже наших вагонов, а печей не было в вагонах – в вагонах был холод. Поехали мы дальше. На другой день нам выдали порцион по 55 коп., а в России мы получали по 25 коп.. Купить было нечего, хотя и были деньги у каждого. Хоть с голоду помирай – хлеб не выдавали. Благодаря тому, что у австрийцев была картошка зарыта в землю на поле, солдаты наши добывали картошку и набирали с собой. Я не помню, на какой-то станции платили за фунт черного хлеба по 30 коп. Когда мы ехали по Галиции, то я все время интересовался их местностью. Места очень красивые: ровные дороги шоссейные и насажены садами. И много я видел: на поле валяются трупы лошадей и земля взрыта окопами и снарядами. Доехали мы до станции Равы-Русской , поезд остановился минут на 30. Мы повылезали из вагонов. Замечательно, что артиллерийские выстрелы были слышны недалеко, верстах в 14-и под Перемышлем . Стреляли залпами – как сильный гром гремел. Замечательно, что тут на станции много было забрано телег, орудий и зарядных ящиков. И много было навалено винтовок и патронов, австрийских и наших. Русских штыков было навалено несколько тысяч. Затем ехали мы дальше, замечая оставленные следы боя на поле: где австрийские телеги, где испорченные австрийские орудия. Доехали мы до станции, где была нам высадка, а на машине нам больше не пришлось ехать. Пришлось нам идти от этой станции верст 10 пешком до города Ярославля (здесь и далее - г. Ярослав ). На станции замечал я, что много было сложено зарядных ящиков австрийских и наших, и много патронов собрано в кучу. И были слышны артиллерийские выстрелы. Шли мы по шоссе – нас было более двух тысяч. По дороге, около г. Ярославля замечал я, что было тут ужасное сражение. Укрепленные верст на 5 окопы и проволочные заграждения, и волчьи ямы. Около Ярославля проходили мы через реку по понтонному мосту, а шоссейный мост был взорван австрийцами. Дошли мы до города Ярославля уже ночью. Ночлег у нас был назначен в большом трехэтажном каменном доме. Это был у них не иначе как реальное училище, потому что тут было очень много книг раскидано на полу и все комнаты были полны книгами и вещами, а на чердаке было навалено книг и бумаг так, что на поларшина на полу валялись. Наша рота стояла на втором этаже. Тут было много разных комнат, и во всех комнатах были разные украшения, освещены были электричеством. Тут была служанка для офицеров – носила обеды и приготовляла кушанье, потому что тут постоянно ночевали наши войска. Нам пришлось тут ночевать две ночи. Хлеб мы получали только один раз по 2 фунта, остальное время без хлеба. Купить было можно на базаре. Мы покупали на свои деньги, только платили дорого. Город Ярославль полуразрушенный. Мы стояли целый день и все время были слышны орудийные выстрелы под Перемышлем на 24 версты – как сильный гром гремел. На третий день мы пошли с утра в поход в полной выкладке 45 верст до города Лежинец – Он незамечательный. Шли мы ходко по шоссе – дорога была жесткая и камениста, у многих солдатиков заболели ноги, намозоленные. Я тоже намозолил обе ноги. Пришли мы на ночлег – нельзя было наступить, очень наломали ноги. Дошли мы уже ночью, часов в 10 стали кипятить кипятку. Дров не было, наломали перила и сварили чаю, ужина не было для нас. Утром был завтрак и выдали хлеба по полтора фунта на человека. Позавтракали и пошли мы в поход в город Вкешевск 21 версту. Этот город отличный. По дороге я замечал – много валяются трупы лошадей и оставлены следы боя. Наши ночлеги были в самых лучших домах в австрийских городах. В городе Вкешевск нам пришлось ночевать в большом трехэтажном каменном доме. Этот дом был не иначе как казначейство или государственный банк – очень много было тут разных комнат и в каждой комнате комоды и шкафы с разными вырезами и украшениями, и в каждой комнате было очень много книг и векселей, и марок австрийских. На двор было вытаскано много книг и разных бумаг возов пять. Тут нам ничего не выдали: ни хлеба, ни обеда. Благодаря тому, что картошки дорогой понабирали, питались картошкой. У австрийцев в Галиции картошка на поле в землю зарыта. Солдаты набирают дорогой вещевые мешки и на ночлеге сварят и поедят. Переночевали мы ночь, а утром пошли в поход дальше. Перешли мы верст 25 до местечка Сензишу . Тут нам выдали по одному фунту хлеба. И был ужин и завтрак, но хлеба мало. Ночью наши солдаты охотники ходили в поле за картошкой версты за две, и принесли много картошки. Чтобы не помереть с голоду – ночью сварили и ели, и меня накормили. Начальники нам отказали давать хлеба, и идти завтра 34 версты. Наше положение очень плохое… Мы шли по шоссе, дорога жесткая, и шли все время на запад. У меня был с собой план театра военных действий – я шел по карте. Всю дорогу нам навстречу гнали пленных австрийцев. В этот день гнали несколько тысяч с утра и до вечера. Замечательно, это было 17 ноября, а что будет вперед – Бог знает. 18 ноября утром пошли мы в поход голодные и перешли 30 верст в город Дембицы . Дошли мы часов в 12 ночи, и был ужин для нас приготовлен, но ужинали без хлеба. 19-го числа нам есть было нечего. Мы были голодны, некоторые утром ходили на станцию, покупили хлеба и собрали сухариков. Сухарей было очень много на станции, а нам не выдали ни крошки, потому что наши ротные командиры не беспокоились о нас. Мы ходили с товарищами на станцию чтобы покупить что-нибудь съестного; хлеба не могли найти нигде покупить. Потом пошли на склад, где наваливали на обозы продукты на позиции. Мы тоже пособляли таскать мешки с сухарями и с крупами. Тут я собрал на полу несколько сухариков и набрал крупы на полу проса фунта два-три. Пришли со станции, сварил я каши и поел очень хорошо. В 11 часов дня пошли мы в поход. Мы шли было на Краков , но по слухам будто бы он взят, а потому нас повернули в другую сторону, направо к России. Мы прошли 30 верст. Рядом с одним хутором стоял резервный обоз. Я пошел к обозным, чтобы купить что-нибудь. Мне обменяли на табак, который был у меня в кисете полосьмушки . Мне дали сухарей фунта полтора, да у одного солдата купил на 10 копеек. Он намерял мне один котелок – у меня стало сухарей фунта три. Затем пришли мы в местечко Мелец . Пришли уже ночью, у многих было есть нечего, кроме картошки, и то без соли. За соль дают 50 копеек за фунт, и то негде взять – вот до чего трудное положение солдата. Сего же 18 числа доносилась страшная канонада артиллерийского боя с правой стороны дороги. 19 ноября. Сегодня перешли мы местечко Щучино в ½ верстах от границы. Прошли мы 30 верст, а с левой стороны дороги была слышна сильная артиллерийская стрельба. Но жизнь наша очень плоха. Хлеба нам сегодня дали по ¼ фунта каждому. Солдаты выбиваются из сил. Так как снега нет совсем земля мерзлая. Горе тому, кто к несчастью заболеет – лошадей с нами нет, больные должны оставаться на произвол судьбы. Слабость и голод угрожают нам сильно, 1/3 часть не доходит до ночлега, спать приходится в деревнях. А на дороге, на реках мосты деревянные сожжены, а железные взорваны. Нашему походу вот уже 6 дней. Соль здесь в Галиции подешевле 6-и рублей пуд и можно купить. 20-го нам назначен поход 16 верст до местечка Олесное, и без куска хлеба. Про хлеб уже забыли. Ночлег многим пришлось спасть на частных квартирах, и очень тесно, почти сидя спали. А хлеба мы совсем не получали. 21-го Введение Пресвятой Богородицы во храм. Нам была дневка в местечке Олесном, за этот день нам выдали по 1-му фунту хлеба, чай и сахар, и был ужин. С правой стороны слышна сильная артиллерийская стрельба всю ночь и весь день. Все было слышно – как страшный отдаленный гром. 22-го мы пришли в Россию в Келецкую губернию в местечко Котица. Перешли 35 верст и по дороге мы убили дикую козу, ободрали, а мясо взяли с собой. Диких коз и зайцев в Австрии очень много. Шли мы через реку Вислу по понтонному мосту, нас застигла ночь. Дорога была очень грязная и ночь была темная. Дорога была испорчена, были канавы и ямы, я несколько раз упал в грязь. Дошли мы кое-как ночью до местечка, а квартиры для нас не было. Нам пришлось ночевать в вольной квартире: мы ночевали с товарищами у еврея (сварили козу и ели без хлеба). Он мне рассказывал, какой был бой, что все жители сидели в ямах два дня, пока шел бой. Он показал нам австрийский снаряд. Этот снаряд упал на его хату, но не взорвался. Местечко напоминает об ужасах боя и разорения: дома многие полуразрушены и сожжены. Жители голодают – фунт черного хлеба стоит 25 коп. 23-го повели нас опять в Галицию, переправились через реку Вислу по понтонному мосту. Было назначено нам идти до ночлега верст 16. Дошли мы уже ночью, но тут коменданта не было, он переехал в другое местечко – нам тоже пришлось идти еще 8 верст. Идти ночью, и все время шел дождь. Мы все обмокли, а ночь была очень темная, даже ничего не видать. Благодаря тому, что шли по шоссе многие солдаты выбились из сил и ночевали на дороге, но я дошел с ротой до местечка Новоржевска. Нас дошла только четвертая часть. На хлеба ничего не выдали. Ночью были голодные и мокрые до нитки. Моего взводу пришло только 4 человека. Я взял их с собой и пошли квартиру разыскивать, а квартир не было простых, все были заняты войсками. Наконец нашли у поляка – у него было две избы. В одной уже стояли солдаты, их было человек 15. Спасибо, что они нас пустили. Мы тут же растопили печку, сварили чаю и сами хорошо обсушились, а хозяин полячек все время ругал нас. Ему жалко было дров, а мы не обращали даже внимания. Утром пришли некоторые наши солдаты. 24-го нам выдали хлеба по 2 фунта, чай и сахар, и был завтрак. Позавтракали и пошли в поход обратно по той же дороге до местечка Усть-Соль 8 верст. Мы только ходили 8 верст в сторону получать хлеб и обед. 24-го прошли мы 28 версть в местечко Новоржевска в России в Келецкую губернию в другой раз уже пришли. Тут по дороге замечал я следы боя: поля изрыты окопами, снарядами и осколками; жители разорены, дома разбиты там, где было сражение. Плоха тут жизнь. Замечательно местечко Усть-Соль. Оно разбито так, что смотреть жалко – спалено и разорено. И везде следы боя, поля все изрыты снарядами и осколками. Наверное, тут легло наших братьев много. Видал тут я памятники, где были хоронены наши братья. Затем над местечком Усть-Солью пролетал германский аэроплан и бросил бомбу, которой убило 2-х человек и 3-х лошадей. А с левой стороны на юге видны недалеко Карпатские горы, как сильные облака. Затем перешли в третий раз Вислу, нас застигла ночь – ничего не видно было. Ночь была темна, а дорога была очень грязна и ямовата. Так что солдаты падали один за другим, а идти нужно было еще до ночлега до местечка Новорадомска 5 верст, но мы выбились из сил. Мы зашли с товарищами переночевать к поляку, а тут было солдат много, пришлось нам спать сидя. Вечером и утром сварили мы чаю на плите и купили у хозяина картошки, сварили и ели, а хлеба давно у нас уже не было. Утром позавтракали и пошли мы в местечко Новорадомск, разыскали мы тут своих. Тут выдали хлеба, не знаю по сколько, но хлеб был вовсе сырой, даже нельзя было есть – я не получил. А можно было тут купить – за фунт черного хлеба платили по 10 копеек. Это было 25 ноября, в 12-й день нашего похода. В местечке Новорадомском половина колокольни разбита снарядом. Мы пришли в местечко, где [находился] штаб 33-й дивизии, и чем ближе мы подходили к позициям, тем больше слышны выстрелы из орудий, как страшный гром гремел под Краковым – были мы в 20-ти верстах от Кракова. Тут нас две роты по 250 человек разбили в два полка: нас 250 человек назначили в 130-й пехотный Херсонский полк, а 250 человек в 129-й пехотный Бессарабский полк. Я был назначен в 130-й пехотный Херсонский полк – в 10-ю роту 4 взвод 2-м отделенным командиром 33-й дивизии 21-го корпуса 2-й армии.
AlterLoki: Нам целые сутки не давали есть. Я вечером написал письмо на родину, и лег спать, и не мог уснуть. Вдруг скомандовали: «Вставай живо! Одевайсь!». Мы встали и оделись в поход. Шли мы ночью 2 батальона. Не на Краков, а повели нас в Галицию, через реку Вислу. Шли мы всю ночь голодные 33 версты. Утором мы дошли до города Бохния , было 26 ноября. Нам завтра один суп, без хлеба; и ужин тоже без хлеба. Город отличный - вокзал железной дороги и железный мост. Но когда голоден, то ничего не интересует. Милые солдатики другие сутки ни куска хлеба не получали и купить ничего нет. Жизнь наша очень плохая. К счастью, мы еще нашли купить у жида два хлеба ржаных фунта по три, платили по рублю за хлеб. А некоторые солдаты нашли в лавках крупчатки, пекли сами и ели. За осьмушку табаку платили по 30 копеек и 35. Спички вовсе не было купить, а если где найдешь, то платили за 1 коробок 6 копеек. В Бохнии стояли мы в резерве, а передние позиции в семи верстах впереди. Днем летали над Бохнией австрийские аэропланы. На 27-е ночью всю ночь была стрельба из орудий и пулемета, и ружейная. Как было страшно. Наутро пошли в штыки с криком «Ура!» Утром 27-го много пришло раненых в Бохнию, и много тут наших братьев уложили, особенно 42-й дивизии, и взяли в плен. А 72-я дивизия отличилась. Тут наступали на нас австрийцы и германцы: германцы шли просто колоннами – хотели прорвать наши цепи, а наши били их из пулемета, много тут их уложили, и взяли очень много в плен австрийцев, а германцев мало было в плену. Взяла в плен 72-я дивизия около 3-х тысяч. Ночью приняли в Бохнию всех пленных – вся площадь была наполнена пленными австрийцами. 27-го нам выдали хлеб по ½ фунта на человека, и был обед. 28-го с утра мы отправились на позиции, соединились с 21-м корпусов. 28-го неприятель сдал верст на пятнадцать. 72-ая дивизия отбила германцев 1-й дивизии, которые были с австрийцами. 28-го дошли уже вечером до местечка Вышки, к Карпатским горам, где была сильная артиллерийская стрельба. По слухам – будто бы Сербия 27-го ноября взяла в плен австрийцев 19 тысяч и орудии, это говорили даже офицера. 28-го нам был один борщ и без порций. 28-го и 29-го нам хлеба не выдали, питались картошкою. 29-го мы в 4 часа утра пошли на позиции. Дорогой я передал письмо почтальону, было письмо написано на родину. Дошли мы до местечка Липицы. Тут мы остановились на привал. Неприятель нас заметил, стал стрелять из орудий, мы все присели за хатами. Сначала все давал перелет, а потом стал недолет. Выпустил снарядов тридцать подряд и Бог спас – из нас никого не ранило. Осколки падали прямо перед нами и даже в хату, где мы сидели, но Бог спас нас. Потом пошли мы занять позиции на левый фланг, к Карпатским горам. И полезли мы на гору крутую – версты две шли, все в гору. На лошадях никак нельзя было влезть. Пулеметы сначала везли на себе пулеметчики, а потом нельзя было везти – разобрали на части и понесли на себе, потому что гора крутая и на дороге лед, никак нельзя влезть. Походные кухни и обоз остался весь внизу у подошвы гор. Наконец мы дошли [туда] где нужно было нам занять позиции. Командир полка остановил нас всех и призвал к себе батальонных командиров и определил им занять место по плану. Батальонные командиры призвали к себе ротных командиров и назначили им занять позиции. Нашей роте досталось занять на самом левом фланге. Мы заняли позиции на возвышенности гор у перелеска, а впереди был обстрел хороший. Нас – 4-й взвод назначил ротный командир для прикрытия пулемета, а 4-й батальон был сзади в резерве со знаменем. Потом расставили нас и приступили за работу – окопы копать. Копали мы всю ночь, потому что земля камениста - никак нельзя было копать. И все мы были голодные, выбились из сил. На утре мы уже кончили работу, выкопали окопы стоя (здесь – в рост) и сидели мы в окопах: не спали всю ночь и не стреляли, потому что мы не видели неприятеля и не было их тут. Правее нашей 33-й дивизии стояла 42-я дивизия. С вечера неприятель стал стрелять из орудий по нашему правому флангу. У нас орудий не было – только пулеметы. Правее нас стреляли наши всю ночь из пулеметов и ружей, а нашей роте не пришлось стрелять. Есть страсть как хотелось – были голодны, потому что 2 дня не получали ничего. 30-го числа я ходил к халупам (были халупы впереди наших позиций у подошвы гор), чтобы покупить что-нибудь съестного. Я отдал австрийцу табаку и выпросил у него картошки. Он мне наклал полный котелок, а хлеба у них у самих не было, сами питались картошкой. У другого хозяина я выпросил капусты – он мне отдал полкотелка, я ему дал табаку. Принес я на позиции, сварили картошки и чаю и покушали с товарищем. Под вечер 30-го перешли мы на другую позицию правее и выкопали окопы. Только выкопали окопы – неприятель стал стрелять из орудий. Нашу роту не заметил – давал все перелет, а потом недолет. В одно место выпустил снарядов 40, [там] где была расположена 9-я рота. Они были правее нас, в окопах сидели. Тоже давал перелет, только два снаряда попали прямо в окопы, тут несколько человек убило и ранило осколками. Во второй роте тоже убило много снарядами и ранило осколками. Всю ночь была стрельба адская на правом фланге, а у нас только была перестрелка. 42-я дивизия наступала. Австрийцы стали стрелять ночью с освещением прожекторами – так было светло, как и днем. Стреляли все время из пулеметов и [из орудий] залпами. 1-го декабря была с утра и до вечера артиллерийская стрельба. Снаряды падали кругом, но мы не показывались – сидели в окопах. Бог спас – из нашей роты никого не ранило – дали снаряды перелет и недолет. 1-го числа принесли нам хлеба и был завтрак. Ходили за супом за две версты. Принесли масла, разделили – досталось по ложке. И был ужин – ходили за супом тоже за две версты. Достать ничего нельзя было, потому что гора высокая, патроны таскали на себе, пулеметы тоже. Ночью тоже не пришлось спать – наблюдали всю ночь. Я ходил в дозоры за старшего – для осмотра впереди лежащей местности. Но все у нас было благополучно, впереди нас разведывали наши казаки. А на правом фланге была стрельба всю ночь с освещением прожекторов. 2-го декабря чуть свет началась артиллерийская орудийная стрельба. Наши только стреляли из горных орудий. Полевых и мортирных орудий у нас тут не было, потому что нельзя было никак попасть [сюда] – горы очень высокие. Нам воевать было тут плохо: полевых и мортирных орудий тут не было, патронов было мало у нас, доставать было далеко. С утра стали наступать немцы и австрийцы. На нас шли они просто колоннами. Мы стали стрелять из окопов, наши пулеметы работали здорово – не мало уложили мы тут немцев и австрийцев, но все таки нам пришлось отступить. Если бы мы не отступили от этих гор, то всех бы нас могли взять в плен, потому что обошли они наш левый фланг, их было тут тоже не мало. Под вечер мы стали отступать и принимать влево, потому что стали они обходить наш левый фланг. Мы стали перебегать поодиночке и принимать влево, они стали стрелять по нам – пули свистели над головами. Они стреляли высоко благодаря тому, что в этих горах был невысокий лес – они прицел брали высоко, поэтому у них пули перелетали высоко. Я рассчитываю (здесь - полагаю) у нас убитых и раненых было меньше, чем у них. Но меня Бог спас от пули, а пули свистели над ухом. Мы перебегали и принимали влево и окапывались лежа, они все время наступали на нас, стреляли. К концу дня подошли близко. Сначала мы стали стрелять на постоянный прицел, было уже темно. Они подошли на сто шагов и перебежали влево. Они были под горой, а мы стреляли с горы. Мы бы тут уложили их много, но мешали стрелять деревья и темно стало. Потом пришел нам приказ, чтобы как можно скорее убраться, отступить, потому что нас уже они обошли. Мы стали отступать бегом назад лесом. Дорога была узкая и грязная, и было темно – ничего не видно. Мы стали спускаться с гор. На этих хребтах Карпатских гор во многих местах есть болота – даже нельзя пройти. Много коней погибло, даже по дороге, завязнув без возможности [их] вытащить – так и оставлены. Мы стали отступать, время было часов восемь вечера. Из нашего полка осталась 16-я рота для перестрелки. Когда мы отступали 16-я рота стреляла так, что не заметил [нас] неприятель. Из других полков тоже стреляли. Когда спустились с гор и вышли из леса, то нас повели прямо полем. Место было неровное и попадались нам речки. Берега были крутые и все мы это трудное препятствие прошли, а позади нас было видно, как неприятель освещал прожекторами. Было светло, как днем, а нас уже там не было. Пробыли бы мы на этой позиции каких-нибудь еще часа полутора, то могли бы нас всех взять в плен. Благодаря корпусному командиру, [тому] что он не прозевал [этого не случилось]. Повели нас прямо полем, а потом пришлось нам идти лесом. Вышли мы на дорогу. Дорога была очень грязная – шли мы по колено в грязи. Очень было идти трудно и ничего не видно. Я бы готов был помереть тут на месте, но смерти не было. Много у нас на этой дороге пропало солдат – завязали и падали в грязь. Земля тут клеиста - если постоять немного на месте, то не добыть ноги и нужно падать в грязь. Тут я сам видел у двух солдат пораненные глаза штыками по неосторожности. Они плакали и остались тут в лесу. Шли ходко – привалов не было. А войска было много. Я отстал от своих рот. Когда мы вышли из леса, то, немного пройдя, вышли мы на шоссейную дорогу. Тут я стал бежать вперед и настиг свою роту. Шли мы до утра, прошли верст 30 и остановились в одном местечке биваком. Простояли мы до ночи, пообедали, почайничали и отдохнули, и весь корпусный обоз с нами ехал. Тут стали нас проверять повзводно. Из нашей роты не стало 40 человек: убитых и раненых у нас было мало, остальные остались измученные в лесу и некоторых взяли в плен. Из нашего полка убыло людей 300 человек, из 16-й роты осталось только 20 человек. После того было слышно, что [те] которые остались в лесу были взяты в плен. В ночь на 3-е число пошли мы на восток – отступали. Прошли мы местечком Боичи. Это местечко замечательно, красиво и на прекрасном месте, не разрушено. Шли мы дальше, стало рассветать. Перешли мы через реку Дунаец по понтонному мосту, а шоссейный деревянный мост был взорван австрийцами. Потом остановились на не большой привал, отдохнули мы минут 10 и пошли. Наша дивизия пошла вправо на полдень, а остальные войска шли прямо и весь обоз. Она шли на город Тарнов . Позади нас остался большой и прекрасный город Тарнов, а мы пошли к югу – к Карпатский горам. Вечером мы дошли до местечка, остановились биваком в семи верстах от позиций. Неприятельская артиллерия стреляла все время, наша артиллерия тоже стреляла все время, а мы находились в резерве: всю ночь не спали, были в готовности наступать. Но наступать нам не пришлось. Тут был нам ужин без хлеба. Артельщик купит тут же у австрийца кабана за 40 рублей – зарезали, обделали и сварили ужин и завтрак. Наелись мы тут без хлеба хорошо – картошки было тут в погребах - сколько хочешь. Хаты были простые, а хозяев не было ни одной души. Наверное, в этих хатах жили жиды [и] они скрылись в дали. На утро 4-го числа мы пошли на другую позицию. Было еще темно, шли мы по шоссе, а потом повернули нас направо к Карпатским горам. С утра шел дождь, мы все обмокли. Обоз ехал с нами, шли мы в гору, а подыматься было круто. Шли мы по малой дороге, дорога была очень грязная – кони останавливались, не могли подыматься в гору. Обоз остался весь в лесу у подошвы горы. Шли мы по высоким горам с лесом. Идти было трудно, солдаты валились. И шли [так] до позиций. Заняли мы позиции на горе и приступили за работу – окопы копать, а дождь шел все время. Все мы обмокли и были голодны – третий день хлеба не получали. Благодаря (здесь – в смысле «Слава») Богу была картошка у жителей – питались картошкой, и то без соли. Картошку покупали за деньги. Близь наших окопов была халупа, в эту халупу мы ходили по очереди, покупали картошку и варили в халупе. Стрельбы не было у нас, окопы выкопали стоя (здесь – в рост). Пришла ночь – натаскали мы соломы в окопы и сидели в окопах. Выслали вперед караул, и разведчиков, и секреты. Всю ночь шел небольшой дождь, все мы перемерзли. Ночь была холодная, идти некуда и огня нельзя раскладывать – вот и помянешь солдатскую жизнь какая есть она – лучше бы помереть. Правее нас была 44 дивизия. С вечера стреляла наша артиллерия и австрийская. Неприятельские снаряды взрывались над нашими окопами, но Бог спас, из нашей роты никого не ранило, а в других ротах несколько человек ранило шрапнелью. И мы окопы углубляли и блиндажи подделывали. Наша позиция была занята на удобном месте: на горе, обстрел был хороший под гору. Но только не пришлось нам стрелять днем. Вечером, когда стало темно, ушли за ужином версты за две, принесли нам супу порцию и по ¼ фунта сухарей. Поужинали мы. Потом принесли нам ручные бомбы и раздали всем. Дожидались мы в эту ночь атаку «в штыки». Ночь была очень холодная, не спали мы всю ночь – наблюдали, дожидались противника. На правых и на левых флангах с вечера началась стрельба ружейная и артиллерийская. Когда артиллерия перестала стрелять, тогда началось наступление – поднялась ружейная и пулеметная стрельба. Наши стреляли из окопов, австрийцы наступали. Ночью они шли просто колоннами – хотели прорвать нашу цепь. Наши стали стрелять из пулемета, обошли их левый фланг, сошлись «в штыки» и взяли 2 тысячи в плен. А левее нас стояла 32-я дивизия – тоже было наступление. На 4-й день - 5-го числа нам принесли хлеба. Получили и разделили: досталось не более как по ¼ фунта на человека, а горячей пищи не было, потому что походная кухня осталась далеко – нельзя было подвезти, потому что горы высокие, на лошадях нельзя ехать. 5-го числа с полуночи началась артиллерийская стрельба и до самого до вечера [продолжалась] беспрерывно; и пулеметная. После полуночи подняли такую стрельбу, что страшно даже слушать. Стреляли частым огнем и залпами, с освещением прожекторов. На утре на правом фланге сошлись «в штыки», бросились наши с криком «Ура!» На утре и мы открыли огонь по неприятелю и отбили австрийцев. А мы дожидались «в штыки», но не пришлось. 6-го декабря, перед рассветом, началась артиллерийская стрельба. Наша артиллерия стреляла с двух сторон. На правом и на левом фланге с утра слышна была ружейная и пулеметная стрельба. А нам с утра и до обеда нельзя было высунуть голову из окопов. Не показывались, потому что австрийцы заметили наши окопы и стали стрелять из орудий прямо над нашими окопами. Тут недалеко от наших окопов находилось хата. В этой хате находился ротный командир. Один снаряд прилетел прямо в хату и разбил, тут легко ранило ротного командира осколком. 6-го декабря хлеба нам не представили, доставить было далеко, потому что весь обоз ехал другой дорогой. Ходили мы за картошкой к австрийцам в хаты и покупали за деньги; платили мы за котелок по 15 к. и по 20 к., а хлеба покупить нигде не найдешь ни крошки – сами они питаются одной картошкой. Артиллерия стреляла все время, но все дают [то] перелет, то недолет. Когда я ходил покупать картошку, то я нашел на земле пшеницы рассыпанной. Я собрал тут полкотелка, принес и сварил в халупке и то без соли. И ели с товарищами, чтобы не помереть с голоду. После обеда артиллерия перестала стрелять. Австрийцы начали наступать на нас, но мы отбили их. Мы стреляли из окопов частым огнем, продолжалась стрельба до вечера. Ночью на 7-ое число у нас стрельбы не было, а на правом фланге наступление было на 44-ю дивизию. 44-ая дивизия подняла такую стрельбу, что даже страшно слушать; с освещением прожекторов. На утро была стрельба на левом фланге, на заре бросились «в штыки» - нам все хорошо было слышно - как они закричали «Ура!» Мы тоже не спали всю ночь – дожидались противника, но только не пришлось нам стрелять, не иначе как из-за того, что впереди нашей позиции была речка по названию Белая. Неприятель находился за речкой, мостов не было тут. Ночи были холодные, спать никак не приходится - не заснешь. [Да] и я находился каждую ночь в наряде, когда стрельбы не бывает: то высылают дозорным за старшего, то в полевой караул, то [в] секреты, то наблюдателем. На 7-е ночью я был дежурным по роте. Всю ночь была артиллерийская стрельба. Ночью принесли нам хлеба не более как по фунту и порции (здесь и далее – в смысле «паек») 7-го декабря стрельбы у нас не было, мы сидели в окопах. Артиллерия тоже перестала стрелять. Я ходил в хату и купил картошки 2 котелка за 20 копеек – сварили и поели. Потом принесли нам на позиции жертвы (здесь - пожертвования) из России: табак, спички, папиросы, сухарей белых, соль, иголки, нитки, конверты, бумагу, карандаши, чай, сахар, сало, портянки суконные, теплые рубахи, башлыки, пиджаки суконные и несколько пар сапог. Мы все это разделили по частям: табаку досталось по 1 ½ осмушки, белых сухарей по горсточке, соли по ложке, спичек по коробку, каждому по иголке. Нитки – у кого вовсе не было; сала было немного – всем не досталось, чаю досталось всем, и по 10 кусков сахара; конвертов и бумаги было довольно – кому сколько надо; карандашей тоже много было, пополам разрезанных; папирос было только три пачки – забрали двое; портянки достались не всем, теплые рубахи тоже не всем – у кого вовсе не было, только тем давали; башлыки тоже у кого вовсе не было, только тем выдали; сапоги выдали [тем] у кого вовсе плохие были. Когда все мы это получили – поблагодарили тех, кто нам пожертвовали – с радостью мы все это приняли. А для курящих – табак дороже всего, потому что у многих курящих не было вовсе табаку; находились без курения, а купить было негде. Я сам слыхал от многих курящих: «Эх бы сейчас покурить табаку, и ничего бы больше не надо, и без хлеба бы прожили». Ночи были холодные, другой раз так бы и покурил табаку, а табаку не было. Сидишь в окопе и губами щелкаешь. Я сам курящий человек – знаю по себе. Вечером получили по ломтику хлеба и принесли суп и порции, но только суп и порции были вовсе негодные – сильно пахучие – но пришлось есть с голоду. В ночь на 8-е число нас 7 человек назначили в полевой караул. Я был караульным начальником, пост был у Белой речки. Ночь была холодная, прошло все благополучно. С неприятельской стороны, ничего не заметили и никого не пропустили кроме наших дозоров. На правом фланге была всю ночь перестрелка. А на левом фланге всю ночь был пожар. На утре 8-го числа приходил ко мне вестовой и доложил мне, что [надо] идти сейчас в роту – будем наступать. Я сию же минуту снял часового и подчаска и пошли [мы] в роту. Стали наступать всем фронтом, пришлось нам перейти через речку Белую. С вечера было приказано, чтобы в каждой роты были устроены переходы. На утре мы выступили, дошли до речки Белой – переход был еще не готов. Мы спустились под горку и легли все на землю, чтобы неприятель не заметил. Стало рассветать.; когда стали переправляться уже светло было. Неприятель нас не заметил, хотя караул их был очень близко, но они, наверное, спали. Мы по одному, нагнувшись, стали перебегать к переходу и переправляться через речку по одному бревну, держаться было не за что. Речка была шириною саженей пять, неглубока, но только очень стрежна . Наш ротный командир стоял у перехода и турил, чтобы быстро переходили. Перешли мы все благополучно, только один солдат у нас упал в воду; сам он вылез, потому что речка была не очень глубока. Когда мы переправились через речку, стали наступать бегом; вперед выслал ротный командир 5 человек разведчиков. Были впереди нас в тысяче шагах три хаты. В этих хатах был неприятельский караул. Их было 7 человек; трех австрийцев, которые были во дворе, наши забрали в плен. Наши разведчики стали искать по хатам – в одной хате было 4 австрийца. Наш разведчик туда зашел один (остальные двое зашли в другую хату, а двое повели пленных). [Тот], который заходил один – он был очень здоровый и высокий – его закололи австрийцы штыком до смерти; сами убежали. Наши разведчики вдвоем стали по ним стрелять, но не смогли убить их. В это время мы подошли туда рассыпным строем; видели как они бежали, только далеко; мы стали стрелять по ним, но они вскоре опустились под гору – не стало их видно. Мы около этих хат врассыпную лежали на земле, дожидались своих, пока они переправлялись через речку; неприятель нас не заметил. Я не знаю какая рота переправлялась после нашей роты через речку – неприятель заметил и стал стрелять из пулемета – много тут ранило и убило наших. Говорят, целый день переправлялся только один батальон Бендерского полка, потому как открыли по ним огонь ружейный и пулеметный. Наших раненых и убитых, говорят, было много. Левее нас был 132-й Бендерский полк, а правее нас была 44-ая дивизия. Когда перешел весь наш полк через речку, тогда получили приказ наступать. Рядом правее нас была 11-я рота – они приняли вправо и нам пришлось принять вправо. Мы стали перебегать по одному вправо к 11-й роте – по нам неприятель стал стрелять из окопов. Неприятель был впереди нас в шагах около тысячи восьмистах. У них позиция была занята возле лесочка; тут была одна хата. Артиллерия уже давно открыла огонь – неприятельская и наша. Наши снаряды сначала давали недолет, а потом стали взрываться прямо над их окопами. Наши стреляли из мортирных орудий частым огнем; неприятельские снаряды летали через наши головы. Мы стали наступать вперед перебежками и принимать правее к 11-й роте, а левее нас я не видал никаких рот – левее нашей роты нашего полка не было, а был Бендерский полк. Они долго переправлялись через речку; связь с Бендерцами не держали. Когда мы наступали, по нам открыли сильный огонь; мы тоже стреляли. Перебежку мы производили по одиночке: перебежал несколько шагов, лег и открыл огонь частый. Мы не окапывались – пули свистели прямо над нашими ушами и падали возле нас. Тут у нас троих ранило, но меня Бог спас: пуля прилетела – прямо передо мной в каком-нибудь полуаршине в землю впилась. Затем приказали нам стрелять по одиночке, скомандовали: «Справа и слева по одному патрону по очереди». Потому как австрийцы были в окопах – не видно их было. Затем наши снаряды стали разрываться прямо в их окопах; они стали перебегать в лесочек – мы открыли по ним частый огонь. Стали мы по одному перебегать вперед – они стреляли по нам. Благодаря [Богу] у них не было тут пулемета; из пулемета, слышно было, стреляли они левее – по Бендерскому полку. Затем нам приказал ротный командир по одному перебегать вправо, принимать к 11-й роте. Мы стали перебегать по одному вправо – неприятель открыл по нам сильный огонь. Здесь я видел, когда перебегал – лежали трое раненых нашей роты: двое были наши земляки Яранские, а один – доброволец. Добровольца тяжело ранило в голову и руку, наверное, не будет жив. Наших одного ранило в ногу, а другого в спину – они кричат и просят помочь. Тут прибежал один санитар и стал производить перевязку. Пули сыпались как град, а из орудий стреляли – как сильный гром гремел, земля тряслась. Мы перебежали в овражек и все легли на землю. Мы стрельбы не производили – нам нужно было еще принимать правее. Мы стали перебегать вправо по овражку; неприятелю нас не видно было – они не стреляли, только редкий огонь был с правой стороны из лесу. Наверное, тут были их разведчики. Затем мы соединились с 11-й ротой и стали перебегать вперед к лесу. Неприятель был близко – им стало хорошо видно нас. Когда перебегали мы, они открыли сильный огонь по нам – тут нашей роты, говорят, двух убило, но я не видал их. Затем мы дошли до лесочку и пошли по опушке леса, а впереди нас в лесу подняли стрельбу разведчики. Тут наши разведчики забрали 6 австрийцев в плен и повели к командиру полка. День уже клонился к вечеру. 8-го числа из нашей роты убыло 9 человек. В ночь на 9-е число мы позиции заняли в лесу на полянке и занялись работой – окопы копать. Выкопали мы окопы «с колена» и выслали связь с прочими ротами и дозорными. Левее нас окопались Бендерцы. 7-го числа нам выдали по ломтику хлеба, а 8-го числа нам весь день не пришлось поесть: хлеба и картошки нам не принесли, достать было негде – ночью были голодные. Всю ночь не спали – производили перестрелку, я был дежурным по роте. На левом фланге после полуночи открыли страшную стрельбу залпами и частым огнем; было слышно – стреляли из пулемета. На утре слышно было закричали «Ура!» - пошли в штыки. 9-го числа нам было приказано наступать и принять вправо: мы приняли вправо и стали наступать. Нам, то есть нашему батальону, было приказано занять впереди лежащую местность; правее - гора. Когда мы наступали по нам стали стрелять справа с горы, которую нам было приказано занять. Эта гора была занята неприятелем. Мы легли и стали окапываться лежа. Кто выкопал окоп «с колена», а кто «лежа» . Мы тут пролежали долго не показываясь, потому что сильно стреляла неприятельская артиллерия. Наши окопы были на возвышенности горы возле леса и неприятелю не очень было видно, очевидно потому что впереди нас была деревня. Правее нас местность была низкая: равнина, речка небольшая и луга; впереди никаких препятствий не было. Эта местность была занята 11-й и 9-й ротами, а далее местность была бугриста. Неприятель заметил и стал стрелять из орудий по этой лощине – выпустил он снарядов 40 подряд. Тут пришлось пострадать только 11-й роте. Не могу подробно описать сколько было у них раненных и убитых. 9-я и наша 10-я роты остались невредимы, до нас прилетали только осколки. Одним осколком прилетело прямо подпрапорщику – благодаря тому, что попало в шанцевую лопату, не смогло пробить. Артиллерия стреляла все время. В этой лощине были три хаты неподалеку. Снаряды разрывались прямо над этими хатами и все три хаты сгорели от случившегося пожара. Тут подняли вольные (здесь - гражданские) жители крик, шум и рев. Хлеба у нас у всех не было ни крошки – есть нам было нечего уже другой день. Мы тут назначили двух человек идти за хлебом и разыскать походную кухню. Когда артиллерия перестала стрелять, нам было приказано наступать. Мы стали наступать всем фронтом – неприятель отступил. День склонялся к вечеру. Мы остановились и заняли позиции, приказали окопаться. Нашей роте пришлось занять позиции в лесу; впереди нашей позиции была полянка. Когда мы окопались – назначили дозорных и связь с прочими ротами. (Часть текста утеряна) …Мы будем здесь. Наша рота расположилась тут на земле. Пошли мы пять человек в дозор влево в лес. Лес был невысокий: сосняк и березняк. Стали мы подниматься круто на бугор. Когда поднялись мы на бугор, то я разослал их влево и приказал им, чтобы они друг друга видели и не ухали, и дал условный знак свистеть, если когда [надо] остановиться или собраться ко мне. А я шел с правой стороны и несколько сзади их, наблюдая за ротой и не теряя [ее] из глаз. Тут видел я, что наша рота двинулась вперед и пошла по овражку в лесок. Мы шли несколько впереди роты, затем не стало видно нашей роты, потому что овраг был крутой. Я подал свист, чтобы собрались ко мне. Собрались и по шли ко своей роте. Пришли мы ко своей роте – они сидели на земле; и тут было только два взвода 3-й и 4-й, а первой полуроты тут не было – они остались сзади. Подпрапорщика тоже не было тут. Пришли мы и я доложил взводному командиру о всем случившимся и мы присели было к ним, но взводный командир нас послал в другой раз, дозорных, влево и приказал осмотреть [местность] впереди и слева. Мы пошли в другой раз и стали подыматься на гору. Поднялись мы на гору и прошли несколько шагов лесом; поднялась стрельба – стреляли с правой стороны: пули свистели, открыли с левой стороны огонь. С левой стороны стреляли неподалеку из пулемета. Я остановил дозорных и собрал к себе – хотели идти к своей роте. Рассуждали мы – с которой стороны находится неприятель, потому что с правой стороны, куда мы должны были идти, сказали нам, что эта гора занята неприятелем, а с левой стороны я знал, что остался неприятель. Местность влево была возвышенной, все выше и выше, поэтому с правой стороны пули летели через наши головы. С левой стороны тоже выше лес. Мы простояли каких-нибудь минуты три и хотели было идти к своей роте и вдруг видим: впереди нас по тропе идут два австрийца. Я скомандовал «стой» и взяли мы на изготовку, хотели стрелять, но вижу, что они передаются (здесь - сдаются), бросили винтовки и забормотали по своему что-то. Мы побежали к ним, стали отбирать у них патроны и вдруг слева прибежали к нам австрийцы, человек 10 и скомандовал один из них: «Бросай патроны!» Мы ничего не могли сделать – нас забрали самих. Нас было 5 человек, их стало 13; делать было нам нечего – пришлось сдаваться в плен… (Продолжение следует) / Запад-Восток, 7/2014, С. 136-153.
Бирсерг: Спасибо. AlterLoki пишет: 23-го в 2 часа утра надо было бы указать, что 23 сентября. Месяцы только с ноября указываются...
AlterLoki: Оставил как в тексте. Но в целом редактура хромает, да) С некоторым опасением ожидаю работы над окончанием, где проза быта австрийских лагерей время от времени дополняются лирическими рифмованными строками. Глубоко одаренный был боец, ему бы образование в свое время, повыше "3-х классов церковно-приходской школы", то, думаю, стался бы небезызвестный человек и в кругах пошире.
Валентин: Спасибо! А когда будет продолжение?
AlterLoki: Валентин пишет: Не раньше конца года, как в печати появится.
Днепровец: Хорошая статья и слог автора хоть и немного наивный, но, тем не менее, неплохой. Узнаю наш красавец Львов и прекрасный железнодорожный вокзал - настоящее чудо для конца 19-го - начала 20 века, когда он был построен. У автора все это есть - и описание крытого дебаркадера из стекла и бетона (как говорят во Львове - паутинка на стебельках одуванчика) в сецессионном стиле, и то, что здание ночью светилось (при строительстве там нанесли специальную эмульсию). При австрийцах вход на вокзал даже был платным, как в музей - за искусство надо платить! Жаль, что сейчас внутренняя обстановка не такая, как была тогда, а перестроенная под сталинский псевдоампир, но тоже ничего.
Atomtrz: Я тут нахваливаю всем ЦГИА с платным доступoм к оцифрованным метрическим книгам. На днях пролистывал одну ф.19 опись 128 д. 1907 со страницы 317 потери 130 Херсонского п.п. с августа 1914 по 1917 г, но части с 1915 года фрагментарны, наиболее полный 1914 год.
AlterLoki: Atomtrz пишет: Спасибо, завтра попробую полазить. Правда, до своих уездов Вятской губернии руки еще не скоро дойдут, но может по Казанцам чего-нить будет) Upd. Начал работать. Для краеведов и занимающихся региональной историей, в т.ч. военной - просто Клондайк, в особенности в части фронтовых метрик.
Atomtrz: К сожалению, не всех полков есть "по мобилизации". Мои сибиряки напрочь отсутствуют.
AlterLoki: Пардон, задержал на год завершение дневника) (Окончание) Винтовки у нас отобрали и почему-то оставили в лесу – не понесли с собой. Патроны выбросили у нас, патронные сумки у нас отобрали и стали обыскивать вещевые мешки, но у меня ничего не отобрали. Один австриец просил у меня кокарду, я ему не отдал; тут они что-то забормотали по-своему и один у меня отобрал фуражку. Я не хотел отдавать ему, тут накричал один на меня и я замолчал. Который отобрал у меня фуражку, тот вынул из своего вещевого мешка фуражку - грязную и черную - и надел на мою голову российскую фуражку черного цвета с чехлом; у нас были цветные защитного цвета. Потом повели нас к своим на позиции: назначили двух конвойных рядовых и одного унтер-офицера за старшего. Шли мы по тропе лесом; стрельба шла с обеих сторон – справа и слева. Тогда я только понял подробно, что неприятель находился с левой стороны, а с правой стороны стреляли наши. Эти 13 человек были, наверное, их разведчики. Стали мы подходить к их позициям. Повели нас кругом лесом, обошли и встали. Зашли на позиции, а вперед прямо не повели нас из-за того, что шла стрельба – австрийцы стреляли. Позиция у них занята была на вершине гор, возле лес. Были окопы у них, фланги были загнуты, был один пулемет. А впереди окопов была полянка кругом, шагов на 400. С этой горы я посмотрел откель стреляют наши и увидел через верхушку леса на расстоянии версты с полторы наши позиции. Наша артиллерия стреляла с правой стороны и давала недолет. Из винтовки наши стреляли спереди и справа. Потом повели нас к командиру австрийскому. Они находились сзади – в лесу. Офицеров их было тут много и были уланы на конях. У нас – казаки, у них казаков нет, а вместо казаков – уланы. У нас кроме казаков есть и уланы. Тут командир стал нас допрашивать по-русски, как излапали. Мы стали рассказывать, что мы были высланы дозорными пять человек в лес, я был за старшего. Он у меня увидел – на погоне пришиты три тренчика. Он спросил: «Ты, пан, капрал?», я ответил: «Так точно». А другой офицер говорит: «Это шукствир» . По-австрийски капрал означает младший унтер-офицер, а шукствир – старший унтер-офицер. А [слово] «дозоры» они не понимают, по их – «патруль». Вообще они мало понимали по-русски. Потом спросил: «Какой регилимент ?» Мы не ответили на вопрос, потому что мы не знали, что он спрашивает. Потом другой офицер спросил: «Какой полк?» Мы сказали – 130-й Херсонский полк. Потом спросил: «Какой компании?» Мы опять стояли и молчали. Другой офицер спросил: «Какой роты?», мы ответили – 10-й. Это все он записал в книгу, затем спросил «Где ваша рота [находится]?». Я отвечал ему все наоборот – я сказал, что мы не знаем, где сейчас [она] находится. Потом [он] спросил: «Сколько у вас войска тут находится?». Я ответил ему, что тут я видел только одну нашу роту; мы только вчера на позиции пришли из России, мы ничего не видали. Потом [он] отступился спрашивать нас. Это спрашивал офицер, который говорил по-русски хорошо. Потом другой офицер поднес нам папиросы и дал нам по папиросе. Мы говорили ему, что у нас табак есть, а хлеба нема – «ниц», кушать хочется. Тут стояли солдаты их – один австриец принес мне полбанки консервов, а хлеба у них у самих не было. Тут я увидел, что сами австрийцы ели картошку без хлеба. Затем повели нас прямо лесом; два улана сверху – конвойные. Вышли мы из лесу и поле и шли по дороге. Наша артиллерия стреляла все время, австрийская артиллерия тоже стреляла. Наши снаряды падали прямо над нами – нас погнали бегом. Дошли мы до опушки леса, тут была одна хата и стоял австрийский обоз, а в этой халупе производен [был] перевязочный пункт. Тут нас остановили, и видел я – несколько человек принесли раненых на носилках, а некоторых вели – австрийцев было тут много. Тут нас обставили кругом австрийцы и спрашивают – где вас излапали? Мы сказали – под Тарновым . Потом я сказал им: «Паны, хлеба нема у нас – кушать хочется, уже три дня не кушали». Потом мне один австриец принес кусочек хлеба; хлеб был хороший и белый – я поел вместо меду. А другой австриец отдал мне полбанки консервов и вилку – я тут закусил хорошо. Товарищам моим тоже дали по кусочку хлеба и консервов понемногу, видать, австрийцы были добродушны. Вилку я отдал австрийцу обратно, [тому], который мне давал и сказал ему: «Зинкую , пан». Затем повели нас прямо поле верст 8 до местечка, где стоял штаб дивизии. Тут нас конвойные сдали караульному начальнику, и повели нас в караульное помещение. Пришли мы в караульное помещение: тут были австрийцы – человек десять часовых, а на полу лежало двое наших солдат пленных. Нам приказали снять шинели и положить на пол. Мы сняли шинели и положили на пол. Тут один австриец сидел за столом и стал разговаривать со мной, спросил меня: «Ты капрал?». Я ответил ему – капрал. Он подступился ко мне грозно: ты, говорит, командовал над нашими солдатами. Потом он стал стращать нас: вас, говорит, поведут в Германию, Германия вас повесит вот так – показал нам вниз головой. Я ему ответил, что нас в Германию не поведут, потому что нас не Германия взяла, а Австрия; будем мы находится в Австрии. Затем стал говорить: «Зачем – говорит, вы в Галиции жену мою обидели?». Я ему сказал, что мы в Галиции не были – он не поверил мне. Потом другой австриец увидел у меня ремень российский, опоясан на рубашке. Он выпросил у меня посмотреть – ремень был хороший, с медной бляхой – он надел на себя. Я стал просить у него обратно – он не отдает мне; я взял за ремень и хотел отобрать у него. Тут другой австриец что-то сказал ему по-своему. Этот австриец задал мне оплеуху хорошую и забормотал что-то по своему и указал мне место на полу, дескать, ложись на пол. Мне делать нечего стало, я больше слова не сказал и спокойно себе лег на пол с товарищами. Нас было 7 человек, да вечером привели 9 человек Бендерского полка, а ночью привели целую партию – 317 человек Бендерцев. Забрали австрийцы весь 4-й батальон (10-го числа) и 4 офицера; забрали полковника, командующего батальоном, и ротных командиров и подпрапорщиков. Нас стало 333 человека. Ночью нас повели ночевать в каменный холодных погреб, где было навалено картошки. Нагнали нас в хлев как скотину и еще хуже, и легли мы по порядку на холодную землю, а некоторые спали на картошке. Окошек не было, и огня не было – было темно, как в темном карцере. Дверь заперли на замок, и снаружи у дверей стоял часовой. До ветру по одиночке не выпускали, а когда наберется человек 10, тогда водили часовые по два человека, а некоторые прямо в погребе мочились, если невтерпеж. Утром 11-го нам дали каво , а хлеба не было, сказали, что здесь хлеба нет, а вечером выдадут в местечке, до местечка 25 верст. Когда мы напились каво, пришли конвойные человек 20 и один офицер и повели нас по шоссейной дороге. Конвойные шли спереди двое и сзади один, остальные шли по бокам. Шли мы не очень ходко и через пять верст давали отдых на пять минут. Конвойные вели нас строго, чтобы в сторону от дороги ничуть не отошли; и [чтобы] сзади [никто] не остался – били прямо прикладом. Вечером мы дошли до местечка Ржевск , перешли мы 25 верст. Город отличный, есть фабрики и заводы. Прошли мы мимо площади, вся эта площадь была занята автомобилями. Тут было более сотни авт[омобилей], и разной системы, но больше всего было больших, на которых возят разные продукты и раненых. Провели нас за город и остановили нас у одной хаты – тут был нам ночлег. Завели нас на двор, куда гнали скотину. На дворе было холодно, и были мы голодные. Нас заперли на замок и никуда не выпускали, кроме до ветру, а то можно было бы достать хлеба и сала покупить. Ночью нам принесли каво, а хлеба не выдали почему-то. Тут я у многих солдат видел – пили каво с сухарями, а мы 4 дня уже без еды. Были и деньги – купить негде, дал бы за фунт 50 коп., но видно делать нечего. Как суждено, куда Бог поведет нас, пока жив – нужно пострадать. Утром 12-го выгнали нас из двора; тут было несколько женщин – продавали сало свиное и был хлеб – некоторые успели купить. Продавали яблоки, сала было достаточно и можно было купить вареное. Только тем плохо, что русские деньги не брали нипочем. У меня австрийских денег не было – мне не пришлось купить; у кого были австрийские деньги, те покупили сало и яблоки, и даже хлеб достали. Затем построили нас по 4 и повели командой. После обеда дошли мы до г. Бохния , перешли верст 15. Шли мы по шоссе; замечательно, что когда мы переходили 15 верст, то всю дорогу ехал обоз с разными продуктами – везли со станции Бохнии на позиции. И ездили все время взад и вперед на автомобилях из Бохнии – везли продукты: хлеб и муку, и одежи теплые. На автомобилях навалено [по] несколько десятков пудов. С позиции – везли раненых и ехали на простых [автомобилях] за продуктами. Заметил я, что около Бохнии, на поле женщины копали окопы, а мужчины, старики и малые уделывали дорогу – разравнивали ямы, грязь где, и вода на дороге – отталкивали железными лопатами в сторону. Все жители помогали своим войскам. В Бохне привели нас на площадь, остановили нас и мы отдохнули тут. Выдали нам по три сухарика (сухари у них белые), и был обед, но порций не было, а суп был очень вкусный – рисовый, жирный, сварен из консервов. Мы тут пообедали хорошо с сухарями. Я 4 с половиной дня не ел, на 5-й день и я поел хорошо. Теперь я смотрел на город Бохнию и удивлялся – он вовсе стал другим. Две недели тому назад, когда мы были в Бохне – стояли два дня – тогда мне показался этот город невеселым и каким-то роскошным: жизни не было в нем, лавки были разорены, магазины были заперты, фабрики не работали. А теперь стал веселым: видать, что в больших каменных домах живут жители, и открыты магазины – идет торговля, фабрики стали работать, вольные жители наехали. И много собралось вольных кругом нас, только близко не допускали их конвойные. Видел я – многие принесли хлеб, наверное продавать. Если бы допускали их, то мы бы могли купить себе хлеб и всего. Видел я тут на площади стоял австрийский обоз и несколько автомобилей. [Там], где стояли мы, рядом стоял большой двухэтажный каменный дом. В этом доме стояли австрийские солдаты, они вышли к нам, некоторые продавали хлеб. Брали за хлеб с нас дорого – по 50 коп. продавали маленький хлеб[ушек]. Тут много ходило австрийцев и спрашивало – нет ли у кого часов на продажу; у кого есть часы, то продайте сейчас, а то у вас их будут отбирать без копейки, и говорили, что русские деньги тоже будут отбирать. Я тут заметил – некоторые продавали часы и меняли на хлеб; русские деньги тоже многие меняли – за рубль давали австрийские две кроны. Заметил я – тут много было пьяных австрийских солдат, некоторые валялись тут [же] на земле. И видел – у многих наших солдат австрийские унтер-офицеры отбирали наши башлыки и баклаги цинковые. Многие наши солдаты спрятали башлыки и баклаги в вещевые мешки – у тех не отбирали. Затем пришел к нам австрийский офицер и увидел, что делают австрийские солдаты. Он громко закричал на них и стал ругать их, обнажил шашку и стал их бить – они все убежали в помещение. Наши солдаты доложили ему, что [они] у нас отбирали башлыки и баклаги. Он побежал в помещение и в ту же минуту вынесли все, что отобрали и раздали всем, у кого отбирали. Бохнию брали наши два раза. В первый раз взяли наши без боя, когда отступали австрийцы и ушли верст за 15 от Бохнии. Потом наши отступили, оставив Австрии. Когда наши стали наступать, взяли в другой раз с боем. Когда мы отступали от Карпатских гор верст 40, то Бохнию взяли они обратно. Когда мы пообедали в Бохнии, то после обеда еще повели нас верст 10. Шли мы возле железной дороге; по сторонам, недалеко от дороги были деревни и отдельные хаты. Все вольные жители выходили смотреть на нас – старые и малые. Сколько замечал я – у них остались дома только старые и малые и женщины. Нас шло много и были наши многие в папахах серых; они думали, что это идут казаки. Малые ребята и женщины насмехались над нами и кричали «Кур, кур, кур… Давай кур!» Тут [же] женщины кричали: «А, мать вашу, курву! Что, излапали? А, давай хлеб, давай млеко! Что, пошли Краков отбирать?». И многие спрашивали своих конвойных – казаки ли это. Они думали, что в серых шапках только казаки, потому что наши казаки были в серых шапках. Они видывали, когда наши казаки их кур ловили. Или гуся поймает их, сел на коня и помчался – они денег не платили. Они боялись наших казаков. Дорогой заметил я, что по железной дороге железный мост был взорван австрийцами. Тут много было рабочих, работали ... Телеграфные столбы были отпилены, телеграфные провода были во многих местах отрезаны – все это австрийцы уделывали. Ночью мы дошли до местечка, где был нам назначен ночлег. Загнали нас во двор; во дворе было холодно и грязно. Затем перевели нас в одну хату, тут было тепло, только тесно было – все мы спали сидя, даже голову было неуда наклонить. Накурили табаком; дыма – полная хата; сидели мы всю ночь как в аду. Ночью принесли конвойные нам каво и роздали всем по черпаку, а хлеба не было… (часть текста не утеряна) …по четверти буханки выдавали хлеба, кроме казенного. 26-го декабря я послал письмо на родину и прописал, что я нахожусь в плену в Австрии. С 21-го по 26-е погода была скверная, каждый день дождь, а после дождя сырой снег – грязи было довольно, а снегу не было вовсе. С 26-го [декабря] по 1-е января погода умеренная. 3-го января я послал другое письмо на родину. Замечательно, что 3-го числа был гром и молнии, после того пошел град и дождь, а ночью был сильный ветер и поднялся туман. 4-го весь день был туман, вроде дыма, так же ничего не видно было. С 4-го по 7-е переменная погода, выпал снег. 8-го мороз. 9-го тепло – весь снег растаял. Утром был смотр генералом. Замечательный день - …, тепло и солнечно. Днем на небе видна была … звезда на юге. Отправили из нашего лагеря 1000 человек пленных и неизвестно куда ушли по шоссейной дороге на запад. Наши пленные обрадели и кричали «Ура!» - думали и говорили, что мир, отправляют нас через Румынию. 11-го был дождь, 12-го и 13-го сырой снег. 14-го – холодно. 14-го стали нас гнать на прогулку два раза. Стали нам выдавать хлеб каждый день по буханке на двоих, весом не более 2 ½ ф. буханка. У них вешают тесто одному по три фунта. Пищи получали мы каждый день. Утром часов в 6 давали нам каво; обед в полчаса 11, ужин в 5 часов. На обед выдавали порцию. Но только порции выдавали очень маленькие – не более как 12 или 14 золотников . Пищи варили попеременно в каждый день разное, но только выдавали не помногу – нам не хватало пищи и хлеба, мы всегда были голодны. С первых дней и я был сыт каждый день, пока были деньги покупал хлеб в лавке по 25 коп. буханку. Хватало на два дня с казенным. Покупали селедку по 9 коп. и курить табак. Но пока же, Слава Богу, живется хорошо, а вперед, Бог знает, как будет. Денег у меня осталось немного, жалованье здесь не выдают, за работу не платят. Платят только тем, которые прибыли раньше – они записались к вольному подрядчику ходить на работу каждый день – только они получали от подрядчика по 10 коп. за день. (часть текста утеряна) …в Россию через Румынию. Я подошел к конвойному австрийцу и спросил его. Он мне сказал, что вас отправляют в другой лагерь. Тогда мы узнали, что нас ведут не на станцию, а в другой лагерь. Наш лагерь расположен был вблизи города Лодзи . Прошли мы верст 12 и вот, наконец, и Монхтрек перед нами стоит около города Вельса . Видно – здесь много бараков построено в ряд и кругом. И вот простым глазом всякий видит солдат – белеют Альпийские горы. По ним ведь когда-то ходил Суворов. Эх, если бы родится в те времена... Затем мы проходили лагерем. Видать, и в этом в лагере много солдат наших пленных. Наконец, нас остановили; пришли офицеры и отсчитали нас по 200 человек в каждый барак. Бараков много было еще простых. Нас двести человек определили в 8-й барак, 3-й батальон. Здесь матрасы, подушки и одеяла были для нас готовы [уже]. И вот в другом лагере начали мы жить в австрийском плену. Тяжелые дни: с первых же дней стали нас гнать на работу. И гоняли в каждый день несколько сот человек на работу. И гоняли в большую часть на станцию работать [на] железную дорогу, потому что провели рукава по всем лагерям. Погода с 27-го по 30-е тепло и солнечно, снег растаял весь. 1-е февраля – австрийский 13-й день февраля – воскресенье, Заговенье на Великий пост. Нам выдали жалованье за 11 дней – по 8 коп. за каждый день, итого получили 88 коп. по 20-е число февраля (осталось недополучено за 42 дня). В каждый день пищи нам варили разное и давали немного, по утрам давали каво. Буду описывать с 1-го февраля пищу. А хлеба известно сколько нам выдавали – два с половиной фунта на двоих. 1-го утром – каво, обед – борщ, ужин – картофельный суп. 2-го – каво, обед – рисовый суп, ужин – фасоль. 3-го – каво, обед – перловый суп, ужин – фасоль и капуста. 4-го – каво, обед – перловый суп, ужин – рисовый суп. 5-го – каво, обед – перловый суп, ужин – рисовый суп. 6-го – каво, [на] обед была редкая фасоль с бобами – можно было сосчитать в баках сколько бобов было, а червей, наверное, было больше, чем бобов. Сварили одну мутную воду; наверное, нисколько не мыли бобов, а эти черви, наверное, вроде мошки были в бобах – и все вместе сварили нам, русским пленным. А у нас бы, наверное, свиньи не стали есть такую пищу, но мы тоже не приняли эту пищу, оставили так. И [в] некоторых бараках тоже не приняли эту пищу, забастовали. Мы об этом доложили старшему конвоиру австрийцу – что мы не будем принимать обед, потому что сварили с червями. Австрийцы свалили вину на нас – говорят, что вы сами набросали червей. Затем мы доложили об этом коменданту, комендант сейчас же выслал фельдшеров. Фельдшера осмотрели наш обед и действительно признали негодным; сейчас же приказали отнести баки обратно на кухню и сказали нам, что сейчас же вам отменят пищу. Но это нам не отменили, а суп вылили в яму – мы остались без обеда. Будем же помнить, друзья, как нас кормили в Австрии. Погода с 1-го по 6-е – тепло. Люди в бараках стали заболевать разными болезнями. У нас, в 8-м и 7-м бараках, признали доктора заразную болезнь – тиф. 7-го утром – каво, обед – манный суп редкий, ужин – перловка. 7-го числа комендант приказал старшим барака отобрать русские деньги и вообще драгоценные вещи: часы серебряные, и кольца серебряные и золотые под записью старшего барака, имени, фамилии и личного №. И объявил, что эти деньги сдадутся в канцелярию, и когда будем уезжать в Россию это все вернется обратно. После того был нам смотр врачом; он записал всех больных в бараке. Оказалось больных в нашем бараке 27 человек, а в 7-м бараке – 25 человек. Собрали команду и сейчас же отправили их в лазарет, а остальным людям здоровым врач приказал, чтобы никуда не ходить, кроме отхожих мест. И приказал, чтобы эти два барака обнесли кругом проволочной решеткой. Пришли рабочие и стали работать. Всю ночь они работали и обнесли кругом два барака проволочной решеткой; оставили только дверь и проход в отхожее место. На дверях стоял часовой, он кроме санитаров никого не пропускал. 7-го и 8-го дождь. Утром 8-го – каво, обед – перловка, ужин – фасоль с капустой. 9-го – каво, рисовый суп, ужин – фасоль. Люди стали заболевать – 9-го числа оказалось у нас больных 15 человек, а в 7-м бараке – 17 человек. Собрали команду и отправили их в лазарет, затем пришли к нам врач и санитары, осмотрели все у нас и приказали выкопать яму возле барака и жечь матрасы и подушки больных. Нас никуда не выпускали из барака – сидели как в тюрьме. Обед нам носили в барак, воду тоже. Затем выдали нам личные номера и приказали пришить к шинели и рубашкам. А под вечер нас выгнали из барака со всеми вещами и стали нас пропускать по 25 человек и привели нас в простой барак. Зашли мы в коридор, и приказали нам снять с себя все белье, связать и сложить в кучку, а хлеб и котелки взять с собой. Зашли мы в барак и видим – стоят тут колоды. Выдали нам по куску мыла, а санитары таскали горячую воду; и мы стали мыться. Когда помылись – выдали нам чистое белье австрийское и выгнали нас в другую половину барака и заперли на замок. Выдали нам только сапоги, а черное белье и шинели парили на сухом пару до ста градусов – это чтобы избежать вшей. И продержали нас в холодном бараке целые сутки в одной рубашке, мы всю ночь не спали, потому что холодно было. Тут возле барака работали все время четыре машины – грели воду и белье парили. 10-го числа обед принесли нам в барак. После обеда нам выдали шинели и черное белье, и вещевые мешки. Выдали нам мазь от вшей, и смазывали мы все тело, а под вечер пришли мы в свой барак. В бараке у нас все стены и нары были смазаны карболовой известью; в матрасах и подушках солому у нас вытряхнули, и нам пришлось спать на голых нарах три ночи. Погода была холодная. 11-го – каво, обед – перловка, [ужин] – рисовый суп. Чувствую я, что нездоров: сильно заболела у меня голова и живот. Нас заболело много, потому что мы простыли, когда сидели в холодном бараке. 12-го завтрак – перловка, обед – мамалыга, ужин – фасоль. 13-го – каво, обед – перловка, ужин – фасоль. Набивали в матрасы свежую солому. Слышу я себя, что у меня боль увеличивается, аппетита у меня не стало. Многие уже заболели и взяли их в лазарет. 14-го – каво, бобы, борщ. Я пошел в околоток – дали мне порошков. 15-го – каво, бобы, рис. Погода с 9-го по 15-е – холод. Ходил я в околоток – дали порошков. Слышу себя – живот у меня перестал болеть, а голова сильно болела, и аппетита у меня не было. Хлеба у меня оставалось, а порции раздавал товарищам. Больных из нашего барака – 65 человек. 16-го завтрак – редкая перловка, обед – рис, ужин – борщ. 16-го послал я письма на родину. Погода – гром, молнии и дождь. 17-го дождь. Утром – каво; бобы, перловка. Я пошел в околоток и положили меня в лазарет; выдали нам чистое белье, а черное все мы сложили в кучу – шинель и шаровары – и стали парить. С первых дней у меня температура была на 39, а потом стала меньше. С 17-го по 28-е пробыл я на молоке; хлеб выдавали белый. А с 25-го температура [у меня] стала нормальной – 36 и 8. С 28-го перевели меня на порции, и хлеб уже я стал получать черный – стал я выздоравливать. Порядок в лагере был такой: кто состоит на молоке, тому выдавали хлеб белый – булочку весом с полфунта, порций не выдавали, а суп получал особый – без жира и без соли. А кто состоит на порции – суп получал жирный, а порции в увеличенном виде; хлеб получал ржаной и мягкий, весом не более полуфунта. Когда стали мы выздоравливать – хлеба нам стало мало; мы покупали за дорогую цену. Деньги нам тогда выдавали жалованьем по 8 коп. в день. В 6 часов утра получали мы чай; часов в 10 каждого дня приходил врач, осматривал больных. С врачом ходил санитар и переводчик, который мог говорить по-немецки. Фельдшера и санитары были наши – русские пленные. Лекарства выдавали фельдшера. [В] полчаса одиннадцатого получали хлеб; [в] 11 часов был обед; перед обедом тяжело больным подавали по рюмочке красного вина. [В] три часа получали чай, а тяжело больные получали вареное молоко; [в] пять часов был ужин. Железные печи топили все время, и можно было вскипятить чайку. С 18-го февраля по 1-е марта погода была хорошая – тепло и солнечно. Говорят, что 1-го марта прибыло пленных в наши лачуги с позиций около шестисот человек, и было много между них девятьсот пятнадцатого года. Это нам рассказывал солдат из нашего барака. Он пришел к нам – принес жалованье за десять дней. Мы до сего времени не слыхивали никаких новостей, потому что нас никуда не выпускали, хотя [мы] и выздоровели – никого к нам не допускали в барак, кроме санитаров и служителей. Мы обставили его кругом и стали спрашивать его, нет ли каких новостей у нас в лачуге. Он стал нам рассказывать [то], что мы слышали от старшего хлебопека, что нам еще хлеба сбавят. Сейчас мы получаем буханку на двоих – каких-нибудь два фунта с половиной – а теперь будут выдавать этот же хлеб на троих в день. Это мы не поверили ему, стали мы говорить ему, [что] этого не должно быть, потому что и сейчас нам выдают мало, тогда мы с голоду помрем все. Слыхал я разговор от солдат раньше, и теперь – говорят все одно: «Эх, хлеба мало. Если бы хлеба давали побольше, тогда бы и пищи довольно было бы, [а] то все не хватает нам – всегда мы голодны, да еще голодный народ постоянно гоняют на работу». Почему больных сейчас много, все лазареты ведь наполнены больными? Потому что люди голодные, малокровные, и одежда на них плохая – чуть простыл и заболел, и кроме того, есть у нас заразная болезнь, которая называется тифом. Она если заберется в барак, то [всех] подряд она забирает. Мало ли помирает людей от этой болезни?»
AlterLoki: 2-го марта действительно хлеба стали выдавать буханку на трех человек; на одного человека приходится не более как три четверти фунта. Говорят, что наши хлопцы не приняли этот хлеб – забастовали и не пошли на работу на другой день, хотели взять с австрийца свое, но видно воля не наша, пришлось повиноваться одному, хотя нас и много – около двадцати тысяч в этом лагере. Остались все без хлеба 2-го марта и [так и] не выдали за этот день. 3-го марта получили буханку на троих, потому что австрийские офицеры стали говорить: «Если не будете получать хлеб, то будем вас расстреливать»; и с третьего марта стали печь хлеб на двоих уменьшенного вида, а своим солдатам выдавали по старому – не уменьшили. 4-го марта врач выписал нас, человек 15, из нашего лазарета здоровых. 5-го марта сходили мы в ванную – помылись, и выдали нам чистое белье, а грязное все мы оставили тут; и повели нас в новый барак. Собралось нас человек 80 в этот барак. Приходил врач каждый день и через три дня выписывал здоровых в свои бараки. Хлеб и пищу получали как и в лазарете: хлеба получали не более как с полфунта, но мягкого, чистого ржаного. Пищу стали варить редкую, и хлеба мало – в желудке пусто, есть хочется, и купить негде. Если где найдешь купить – [за] буханку платили по 80 коп., и по 1 руб. за буханку весом два фунта с четвертью. Новости? Слыхали мы от австрийцев вольных, что 9-го марта [в] 8 часов утра взяли наши первоклассную крепость Перемышль , сказывали нам. Наши переводчики читали немецкие газеты и рассказывали нам, что в городе Вене идет бунт из-за хлеба – рабочим фабриканты стали выдавать хлеба мало, и мирным жителям выдают с весу очень мало; говорят, что в Вене 12 рублей пуд муки, а мяса – 30 руб. пуд и все продукты стали дорого. Я слыхал от наших рабочих, которые ходят на станцию на работу – они говорят, что у вольных австрийцев хлеба нет нисколько. [Те], которые работают на станции, питаются рисом, рыбой и картошкой. 10-го марта врач выписывал здоровых в свои бараки – выписал 40 человек; меня еще не выписал, потому что я был еще слаб. 11-го пришло 50 человек слабых на их место. С 1-го марта по 11-е погода была хорошая – тепло и солнечно. С 1-го марта видно было – австрийцы работали на поле, пахали на коровах и сеяли, и боронили, а кто навоз возил. Садили картошку и бураки, бобы и прочее. 12-го был гром, молнии и сильный дождь. 13-го врач нас выписал в свои бараки 30 человек здоровых. Пришли мы в свои бараки, хлеб стали получать уменьшенного вида буханку на двоих, весом не более ¾ фунта, но хлеб был горький, потому что пекли с кукурузой и с фасольной мукой. Утром – каво, обед – перловка редкая, ужин – борщ. 14-го – каво, обед – мамалыга, ужин – бобы. 15-го – каво, обед – бураки, ужин – фасоль. Прибыла партия пленных 250 человек с позиций, но их отвели за решетку; нас не допускали часовые к ним. 16-го – каво, обед – борщ, ужин – борщ. Сегодня тоже прибыла партия пленных 600 человек. С понедельника 16-го сегодняшнего дня начинается еврейская Пасха – исключили их с довольствия – они будут получать мацу, довольствоваться будут в особой кухне. 16-го известно было нам в немецких газетах о сдаче г. Перемышля – читали переводчики и переводили на русский язык. Говорят, что Перемышль взят нашими 9-го марта; и взяли австрийцев 70 тысяч строевых и 47 тысяч не строевых, и более 1000 офицеров австрийских, 1050 орудий ; и взяли из крепости обратно наших пленных, которые находились в крепости в плену 2 тысячи и 6 офицеров. 17-го завтра – мутная вода, обед – перловка редкая, ужин – капуста с брюквой. Прибыла партия пленных около 700 человек. 18-го завтрак – вода мутная и несколько крупинок брошено, обед – рисовый суп редкий, ужин – фасоль с брюквой. 19-го – австрийское 1-е апреля. Утром – каво горькое, обед – перловка редкая, ужин – борщ с брюквой. Погода с 11-го по 19-е – тепло. [В] австрийских газетах было напечатано, что германец взял г. Варшаву. Австрия пишет про себя, что на Карпатах все берут их и очень здорово врет их газета. [В] это все нам не верится, потому что мы это все прекрасно знаем, нам все это известно, как она врет, этим она только своих солдат поддерживает, чтобы не падали духом бодрости. Раз, я помню, как-то было напечатано в австрийской газете, что Австрия взяла русских в плен сто тысяч и сто пятьдесят орудий, 4 тысячи лошадей, но [в] это тоже нам не верится, потому что очень большое количество проставлено и не сказано, в каких местах взято. Они сами про себя мало описывают, что Русь взяла австрийцев в плен, а все берет Австрия лишь наших – скоро уже пройдут все Карпаты. 19-го был нам медицинский смотр врачом – выгнали наш батальон на площадь и построили по баракам. Продержали нас с 9 часов до 12; приходил комендант и осматривал – нет ли у кого австрийских шаровар и пиджаков, и вольных шаровар. У кого были австрийские – у тех отнимали и записывали их номера. Когда кончили смотр, а приказания [еще] не было расходиться, у нас некоторые зашли в барак. Комендант увидел это и арестовал весь барак без обеда и без хлеба; из-за одного или из-за двух человек пришлось отвечать более двухсот. После обеда нас выгнали другой раз и построили по баракам, и обставили нас часовыми; а в это время ходили по баракам врач и комендант, и санитары. Они у нас обыскивали вещевые мешки – лишнее отбирали у нас, что не полагалось держать. Тут у некоторых отбирали: российские деньги, серебряные ложки, вольные шаровары и сукна; у некоторых были патроны, гильзы и прочее. Вообще, наверное, они искали револьверы и русские знамена. 20-го – каво, обед – рисовый суп, ужин – бураки. Хорошая погода. Прибыл эшелон пленных 500 человек – отвели их за решетку. В двух бараках был сегодня смотр – выгнали их во двор и построили по четыре, и обставили их часовыми, и никуда не отпускали; а в это время осматривали у них вещевые мешки и все ценные вещи у них отобрали. Потом стали их осматривать: раздели всех – у них стали по карманам искать. Говорят, что у одного санитара еврея нашли русских денег две тысячи, и все отобрали; сказали ему, что когда будет отправляться в Россию, тогда выдадим вам. Вечером сняли всех часовых с постов, дали им освобождение на Пасху – будут ходить только патрули. На каждый барак было раньше поставлено по одному часовому, а теперь остались только за решеткой, остальных всех сняли. 21-го – каво, обед – бобы, ужин – манный суп редкий, порция селедки на двоих. Прибыла партия пленных 700 человек. Под вечер на Пасху шел дождь. Очень плохое наше положение – получили мы наказание за грехи. Подходит высокоторжественный день Святой Пасхи; придется, наверное, провести этот день великий тоже голодным, потому что денег ни копейки, покупить не на что, жалованье нам прекратили выдавать, вот уже не получали за две недели и говорят, что больше не будут выдавать. Если бы были деньги, то покупили бы для Христова дня пару яиц – продавали в лавке по 7 коп. яйцо. И можно бы всего покупить, хотя и дорого: хлеб продавали в буфете из чистой кукурузы по 40 коп. буханку, но давали только по четвертинке на человека за 10 коп., и то через 2 дня. И всякий товар продавали дорого: если в России стоит 3 коп., то в Австрии – 5 коп. Например, сахар кило продавали 52 коп. (кило – 2 фунта с половиной). Сала кило стоило у них 2 р. 50 к.; ветчина то же; масло не разливное кокосовое – 1 р. 85 к., колбасы – 2 р., апельсины по 6 коп. штука, лимоны – 5 и 6 коп. Табака легкого пачку продавали по 8 коп., листовой разрезанный – по 5 коп., крупного разреза по 4 коп. – весом полосьмушки . Спички – 1 ½ коп., соль – по 5 коп. ложка. И продавали ром, пиво, лимонад и квас. Ром и пиво русским не давали, а только австрийцам. Солдатский хлеб стали продавать по 60 коп. буханку весом не более как ¾ фунта. Некоторые продавали за табак хлеб, а сами оставались голодными – это все нужда заставляет нас. Пищу стали варить вовсе редкую, где нигде [ни] крупинки, да кислая капуста – совсем голодная эта страна. (часть текста утеряна) Погода 24-го пасмурно, вечером был сильный гром с дождем и поднялся сильный буран: так было страшно, что бараки качались как на воздухе. Замечательно, что по всему лагерю провели электричество, везде стали гореть электрические огни. На дворе по ночам стало светло, как и днем. В бараках и клозетах тоже горело всю ночь электричество. Лагерь сейчас устроили хорошо – как в большом городе вся площадь настлана камнем. Бараки устроены в 4 ряда и растянулись на версту, наполовину есть двухэтажные. Между рядами бараков устроены кухни, прачечные и клозеты. Бараков находиться около трехсот и еще строят все время; кругом лагерь обнесен проволочной решеткой. Пленных находится в нашем лагере около двадцати тысяч; бараки еще не все наполнены солдатами, есть еще простых много. В двухэтажных бараках находятся по 400 человек, одноэтажных по 200 человек. Говорят, что в Австрии находится 13 лагерей пленных. Вот нас уже пригнали в другой лагерь – это все работали наши солдаты; и сейчас начали устраивать третий лагерь версты за две по шоссе и провели железную дорогу от станции до другого лагеря – это все сделали наши пленные. Стали гонять на работу в каждый день по 40 и 50 и 70 человек с барака; и платить стали за работу по 5 копеек. А раньше платили по 10 коп. чернорабочим; плотники получали дороже – по 50 коп., и по 70 коп.; на железной дороге работали по 20 коп. и дороже. Чернорабочие работали в каждый день: копали канавы, выравнивали ямы, возили камни на тачках, а вечером получали за работу по пять копеек. Работали на станции в каждый день около двухсот человек: выгружали с вагонов тес, трубы разные, и продукты, и прочее… Ходили в каждый день на работу в другой лагерь около пятисот человек. 25 марта. День был праздничный – Благовещение Пресвятой Богородицы, в среду по Пасхе. Пробудился в шесть часов утра, встал я с постели, надел сапоги, умылся холодной водой, полотенцем вытерся и Богу и помолился и слышу – на дворе кричат за кавой. Зазвенели баки, очередные пошли на кухню за кавой, принесли кавы и разделили мы по отделениям, взял я черпак и распределил всем по черпаку. Напился я каво без хлеба, взглянул я на небо и прослезился. Умственно подумал я и удивился в том, чем мы живем и питаемся – одной жидкостью наслаждаемся. Сегодня праздничный день, а нам русско-пленным горе и беда, голодом уморяют, а на работу в будни и в праздник выгоняют. Сегодня пришел их караул и всех на работу угнал. Если не идти… Отказаться боимся, чтобы без обеду не остаться. Иногда такие случаи бывают: придут конвоиры и до одного всех из барака выгоняют. Но этого еще мало: хлеба, кавы и пищи нам всем всегда не хватает, каждый день почти что каждый русский человек из голоду плачет. И многие от этого страдают, и даже от голоду умирают и болеют, продают последние свои вещи – не жалеют. Но этим он долго сыт не бывает, в один час деньги эти пройдут. Каждый из нас предполагает, что деньги счет это… А сам только что держится на своих ногах. Еще так бывает: некоторые иду в каждый день на кухню на работу картошку чистить или воду носить, а после идут с котелками пищи набирать к повару. Повар отбирает у них котелки из рук и накладет им каши. А нам остается жидкость и вода. Горе нам, братцы, из беды питаемся мы одной лишь водою. Слышу я – свисток передают на обед. Очередные принесли редкий перловый суп. Раздал я обед своему отделению и лег отдыхать. И вижу я во сне чудный сон: будто бы я нахожусь на позиции со своими землячками, а войска очень много, и заняли мы позиции во своем среднем в поле и вижу передо мной очень высокие горы, и думаю себе «эх, это ведь Карпатские горы, я на них бывал». И мы полезли на самую высокую гору и были со мной даже наши соседи, мужики с которыми мы вместе гуляли. Я будто бы в военной форме, и одежда у меня плохая, вся изорвана, и винтовка с собой. И вижу – на эту высокую гору есть тропа, и мы пошли на эту гору. Когда мы полезли на вершину, эта гора очутилась полая, и видать с обеих сторон двери. Пошли мы ко дверям; я отворил дверь и вижу нашу деревню и видать свой дом. Затем мы пошли к другим дверям, и вижу – по сторонам много наставлено австрийских телег и орудий, и сложено много саней. Прошли мы дальше, вижу – на дороге стоят четыре лошади и тут же колодец; эти кони не допускают к себе, ужасно лягаются. Я все-таки с большим трудом пробежал – не успела лягнуть, а товарища моего лягнула, а некоторые убежали в сторону. Эти кони были австрийские. Пришли вольные австрийцы и стали они бить нас кнутом, мы побежали в халупу и они за нами; тут подняли драку. Я тут заколол штыком двух человек вольных австрийцев и девицу лет пятнадцати. Потом мы вырвались из халупы и стали наступать на свою деревню. Зашел я в деревню и вижу – мой земляк из одной деревни, с которым мы ехали на войну вместе до г. Вятки, он упражняется летать на аэроплане. Сначала он не мог подыматься, а впоследствии он поднялся высоко и стал летать по воздухе. Пролетал он раза два нашу деревню и вдруг он упал на землю. Я побежал к нему, думаю себе, что он разбился, вижу, что он остался жив. После того я разбудился. Встал я с постели и вышел на двор, сел я возле барака и припомнил я бывшие дни своей жизни. Тем более, как приходилось встречать радостно мною Высокоторжественные праздники, тогда, когда я жил на воле, имел деньги и на карусели с молодыми барышнями катался. Можно сказать, что я своей жизнью наслаждался, а теперь поневоле пользуюсь только лишь своей одной долей, так что не знаю, как пережить это скучное и томительное печальное положение теперешней моей жизни, как я живу в Австрии в плену, провожу жизнь свою. Когда я был дома, если приходит какой-нибудь Великий праздник, то каждый человек с радостью дожидается. А сейчас только [и] знаешь, что подходит праздник, и так же постепенно проходит, как будто бы не бывало ничего, потому что радости никакой не приносит, кроме печали. И теперь не знаю как того дня дождаться, хотя [бы] с родными повидаться и встретить свой Родной край и дом в котором состоит вся моя жизнь, счастье и любовь. Начинается другой рассказ. Встал я и пошел на площадь, где играла духовая музыка. Музыканты-евреи собрали деньги и купили музыку и стали производить репетиции, театры устраивать, пьесы и оперетты для своей пользы и для австрийского развлечения. А так же и для наших пленных, с нас за вход брали они от 5 коп. И до 40 коп. С австрийцев брали по 50 коп. Конечно, австрийцам этот театр кажется очень интересным: русская оперетта, на немецком языке. А для нас бесполезна, можно сказать, совсем не интересна, потому что нас никакая сила не может утешить, кроме мира, конечно. Эта бы сила могла бы не только нас утешить, но даже всю нашу Европу, потому что каждый из нас был бы рад такому великоторжественному дню. Хотя у нас в лагере происходят разные штуки от нашей большой и тягостной печали и скуки. Наши русско-пленные бросаются на все руки, наделали разных игрушек: биксов и вертушек, скамеек, номеров и лотов. И происходили большие толчки, на толчки приходили разные покупатели и продавцы продавали; кто чего имел, то и продает. А потому идет к биксе или вертушке, либо какой-нибудь совершенно детской игрушке и начинает играть. Проиграет и убегает в барак, и сам себя ругает: «зачем я бросаюсь в игру, сам себя голодом только морю. Лучше бросить всякую игру и много лучше будет проводить дни в плену.» Но это он все во сне засыпает. Утром встает и про игру забывает, получит хлеба свою долю и ни разу не поест его, с неволею носит его по бараку и кричит: «Эй, господа! У кого деньги завелись, тот человек ко мне на хлеб навались!» Если в бараке он не продал, то он несет на толчок, продал хлеб и начинает играть. Есть, и много найдется у нас таких господ, которые все время занимаются разными играми, и тем время продолжают в плену. Сегодня привели в наш лагерь русско-пленных 50 человек и отвели их за решетку. Нас никого туда не пропускали к ним, чтобы мы не имели никаких разговоров с вновь прибывшими 25 погода была хорошая, теплая и благоприятная, с солнечным сиянием. На ужин сварили нам австрийских бобов. После ужина в театре о шести часов начали играть пьесу на немецком языке. В двенадцать часов ночи при такой тихой и спокойной погоде совершилось второе происшествие такое. Загорелся один двухэтажный барак, зажег какой-то дурак. Затем загорелся рядом другой барак: сгорели два барака двухэтажных, благодаря тому, что ветра не было. А то бы все бараки сгорели, потому что смоленная крыша горит здорово. На улице пожар горит, а у нас у каждого сердце болит. Каждый солдат встал ото сна, испугался, надел шаровары, мундир и в полной готовности собрался. Все стоят, дожидаются, в окно поглядают и ждут приказания, чтобы не попасть в это несчастное наказание. Тревогу играют, солдат своих на пожаре, из винтовок стреляют, часовых у каждого барака выставляют, из барака никого не выпускают. Если только кто полезет, то прикладом по спине получит, то есть они боятся, чтобы мы никуда в это время не разбежались. Но мы друг друга держимся и никуда не разбежались; время пожару продолжалось мало около часу. 26-го встал я утром, выпил каво без хлеба и занялся своим делом. В девять часов очередные принесли нам хлеба; разделили мы по отделениям, и я раздал своему отделению по буханке на двоих. А я своим землякам разрезал буханку пополам, и развесили на две части, так что каждому досталось поровну. Потому что приходилось нам получать хлеба мало – каких-нибудь золотников 12; и мы всегда делили хлеб на весах, чтобы каждому досталось поровну. Каждый из нас наделал деревянные весы, и развешивали пополам. Получил я хлеба – свою долю положил в вещевой мешок. До обеда я не ел хлеба, так [как] уже я привык не помногу есть; я этот хлеб всегда разделял на две части: на обед и на ужин поровну. А некоторые, как только получил хлеба до обеда, и сразу его съедает, а обед и ужин кушает без хлеба. Он говорит: «Нечего его распределять на части, если нам приходится получать мало. Съел одним разом – и меньше думки; а то все время думай, как бы съесть скорей». Кроме того, господа старшие бараков и переводчики получают они по целой булке в сутки, весом фунта полутора. После того мы получили обед, пообедали и легли отдыхать. Обед был – жидкий перловый суп: картофель и вода; а порций не было, вместо порций выдали селедку на двоих. Во время отдыха заходит в барак один австрийский шукствир, то есть, по нашему ст[арший]. унтер-офицер и подает свой громкий голос: «Выходи из барака, кто в сапогах, на стрижку волос; а кто не имеет сапог – выходи и стройся в два» . Выстроил их, переписал личные номера, имена и фамилии; по порядку их рассчитал, поворотил их на право и повел до канцелярии третьего батальона. Остановил их у канцелярии по четыре человека, и начали производить выдачу сапог. Сперва только выдали тем, у которых имелись опорки , а при конце начали выдавать всем тем людям, которые совершенно не имели сапог и опорков. Они не хотели выдавать сапоги тем, у которых вовсе не было сапог: по их мнению [те] считались продавшими свои сапоги. А то не подумают, что, может быть, человек попавший в плен совершенно без сапог, и даже сами австрийцы отбирали у нас сапоги на позиции, когда мы в плен попали. Конечно, другие отпарывали голенища и продавали их, а деньги эти проедали, а сами ходили в опорках и делали на хитрость, чтобы получить новые австрийские боты. Но таких людей совсем мало находится, потому что для каждого человека дороже всего жизнь и здоровье. Но на это они не обращали внимания – на работу всех выгоняли, им это не при чем, что у тебя нет сапог или опорков. Многие ходили на работу босые, хотя [и] зима была снегом не глубокая, и не особенно холодная, но зато очень сырая. Так что добрые сапоги и то промокают от такой сырости. Под вечер я вышел на прогулку на площадь, а тут собрались солдаты в кружки и разговаривают между собой. Все говорят о мире, хлеба мало выдают нам, надо как-нибудь убежать из плена. А другой говорит – из нашего барака убежал один немец и неизвестно, где он находится. А тут третий стал говорить – я слышал сегодня такую телеграмму от солдат, что будто бы один вольный поляк справил заграничный билет на 4 человека: на себя и на жену, и взял с собой двух солдат наших пленных и отправился. Тем и кончился разговор. Затем отошел я от них к проволочной решетке, где было много солдат, и все смотрят на австрийскую полевую работу, как они работают. Я подошел к ним, остановился и стал тоже высматривать. Тут же возле проволочной решетки пахали две женщины на двух дойных коровах, а в дали видать – боронят. А кто на волах навоз возит, некоторые картошку садят, брюкву и такое прочее. У всех болит сердце у нас, всем хочется работать, но никуда нас не выпускают из проволочной решетки. Пришел я в барак, а тут уже собираются очередные с баками на ужин. Принесли ужин – картофельный суп, поужинали, пропели молитву и легли спать. Ночью был сильный дождь, а днем погода была хорошая – благоприятная с солнечным сиянием. 27-го до обеда был дождь, после обеда ходили в баню – умылись хорошо под дождем; а вечером был град с сильным ветром. Сегодня пригнали в наш лагерь пленных с позиций: 600 [солдат] и 6 офицеров. 28-го день был пасмурный, а после обеда шел небольшой дождь и снег. Сегодня пища была хорошая: на обед сварили рисовый суп, а на ужин перловка; порции не было, а вместо порции выдали селедку на троих. 29-го утром получили каво, на обед сварили фасоль, порцией была селедка. [На] ужин была мамалыга с фасолью. Погода – до обеда пасмурно и холодно, потом пошел дождь; а вечером погода была хорошая – тепло и солнечно. 30-го день был пасмурный и холодный. Встал я утром рано, умылся холодной водой, полотенцем вытерся и богу помолился. Очередные принесли каво в барак, разделили мы по отделениям и стал я раздавать своему отделению. Напился я каво без хлеба, потом взял ведро и пошел до колодца, накачал полное ведро для стирки белья. Затем обмочил [белье] в этой воде, взял мыла, постирал белье и развесил на проволоке у лагерной лавочке. А сам пришел в барак, поставил ведро и лег на матрас отдохнуть. Полежал я с полчаса, потом принесли хлеб и разделили его по отделениям. Взял я список своего отделения и стал выкликать по фамилиям, кто с кем получает. Раздал я хлеб на руки, а я получил с Петром Васильевичем господином Дятловым, разделили и в мешок положил я его. А сам только посмотрел на него, а есть – не ем, потому что я всегда разделяю на обед и на ужин. Если съесть один сухой хлеб без горячей пищи, то будешь совершенной голоден и не сыт, для этого и распределяешь – сам свою жажду утоляешь. Затем я сел на нары и сижу – в дверь гляжу. В это время заходит австрийский капрал, по нашему мл[адший]. унтер-офицер и спрашивает: «Где старший барака? Выводи людей из барака и построй по списку». Старший барака приказал нам построиться, а сам взял список и стал выкликать по фамилии. Когда проверил нас по списку, всех людей повернул нас налево и повел в лазарет в приемный покой, где стоял господин доктор большого роста с суровым лицом и с серьезными глазами. И при нем господин фельдшер взял в руки книгу и начал по порядку нас вызывать и по одному человеку в приемный покой пропускать, и в книгу отмечать, к доктору провожать нас. А доктор принимал и уколы нам давал в правую руку; а на левую руку в оспу садил. Вот какую принимали и терпели муку. Возьмет в руки себе правую нашу руки и оттягивает на нашей руке кожу, потом втыкает иголку и впущает туда какую-то смесь – лекарство, и после того вынимает иголку и домой нас отправляет. Вышли мы и оделись, и пошли прямо в свои бараки. Пришли мы в барак, сели на нары и стали разговаривать промежду собой. Кто что может, то и говорит. А другой начинает рассказывать, как его взяли плен, и как наступали на австрийцев и на немцев. Тут приходит Корней Иванович г-н Сарычев и заводит такую речь – скоро ли проводят нас домой из Австрии, хотя бы пришлось того часу и те дорогие минуты дождаться, чтобы с родными повидаться и встретить Матушку Россию и свой родимый дом, в котором состоит вся моя жизнь, счастье и любовь. По окончании этого разговора разошлись. Вскоре после того передают за обедом: «Выходи, господа очередные, с баками за обедом». Очередные взяли баки и пошли за обедом. Принесли обед и разделили по мискам. Каждый из нас получил свою долю и без малого, что наелся. Обед был хороший, но только дело в том, что один жидкий: варенная кукурузная мука имеется, соль и вода. А потому мы считаем его жидким, потому что у нас у каждого хлеба нет. Чем нам гуще пища, тем лучше. Порция была мясная. Пообедали и легли отдыхать; я тоже лег отдохнуть на час. Потом встал, обулся, достал кипятку и стали пить чай. Напились чаю, убрали посуду со стола, сели и сидим – на других глядим, кто чем занимается. Все занимаются своими делами: кто шаровары починяет, кто шьет что-нибудь, а кто пишет письмо на родину; тут же занимаются чтением, и такое прочее… После того вскоре принесли нам ужин. [На] ужин был сварен густой перловый суп. Пищу стали варить погуще, если бы еще хлеба побольше. Погода 30-го марта – пасмурно и холодно; после обеда был небольшой дождь 31-марта, вставши утром, выпили каво и занялись всякий своим делом. Часов в девять пришел к нам в барак комендант австрийский и всех палкой выгнал нас из барака на двор, а на дворе построил нас по два человека. И расставил кругом нас часовых, для того, чтобы мы не разбежались и чтобы не передавали деньги никому. Потом комендант стал говорить нашему переводчику по-немецки; переводчик переводил нам на русский язык. Стал он говорить нам: «У кого есть русские деньги, то сдавайте сейчас коменданту, он запишет в книгу сколько денег и личный номер, и номер барака. Эти деньги ваши не пропадут, возвратят обратно, когда будете уезжать в Россию. А кто если сейчас не сдаст добровольно, а потом найдут русские деньги у оного, то будет [тот] строго наказан. И сейчас же стали по порядку у нас отбирать деньги: бумажные, серебро; и [у] людей, у кого сколько было, все отобрали до одной копейки. Так и мы остались без денег – у меня их не было. Не знаю, эти деньги обратно возвратятся или нет. Погода 31-го – пасмурно и холодно. Обед был – рисовый суп, ужин – перловка. И вот еще сегодня ночью случилось такое несчастье. После пожара, как сгорели два барака ночью, было запрещено ходить на двор после семи часов. И вот сегодня ночью, патрули были мадьярские. Они были пьяные, закололи штыком двух солдат 2-го батальона; один еще пока жив, а другой, говорят, что помер в лазарете. За что их закололи штыком? За то, что они ночью выходили на двор: один ходил к земляку в другой барак и обратно пошел во свой барак уже ночью. Патрули увидели его и стали бежать за ним; он и не подумал вовсе. Настигли его и один штыком его тяжело ранил; он тут же упал без чувств и после того вскоре помер. А другой, говорят, ночью… (Часть текста утеряна) …ком, остался пока еще жив. 1-го апреля погода была с утра пасмурна, а потом пошел дождь. 2-го числа погода – дождь. Сегодня привели пленных со станции в наш лагерь – две тысячи с половиной. Взяли их на Карпатах. Они говорят, что утром мы взяли австрийцев в плен 2 тысячи, а вечером они взяли нас 2500. Сегодня потребовали нас в полковую канцелярию и составляли каждому особые бланки. Записывали сначала имя, фамилию, деревню или местечко; какой волости, уезда, губернии; чем занимался, какого вероисповедания; женат или холост, грамотный или нет; в каком году родился; по какой мобилизации мобилизован, какого полка и какой роты, когда забран в плен; цвет волос, рост, оспа привита или нет – укол сделан или нет; ранен был или нет. Когда это все записали – отправили нас в барак. Пришли мы во свои бараки, уселись, и слышу я такой разговор от солдат – когда бланки готовы все будут, тогда нас отправят в России; наверное, есть уже переговоры и такое прочее. Еще ночью случился такое происшествие. Наш пленный ун[тер].-оф[ицер]. 1-го батальона вечером пошел в другой барак к землячку и просидел до поздего времени и ночью пошел он в свой барак. Увидели его патрули, что идет пленный и один из них закричал что-то по своему; что, дескать, стой! Он и не понял, что кричит австриец, шел себе и не обращал даже внимания. Австриец застрелил нашего пленного ун[тер].-оф[ицера]. и убил его – пуля прошла насквозь. Это судить не нам, пусть осудит Бог. Был же он на позиции, но Бог спас его, а пришлось уже помереть в плену от неприятельской пули. НЕЗАКОНЧЕН, а переведен в другую книжку. *на настоящий момент последующих тетрадей не обнаружено.
AlterLoki: Жаль, конечно, что продолжения нет, еще и полугода в плену не прошло, минимум 6 раз по столько же маяться. Сколько потенциальной информации пропало...(((
vik: Форумчане подскачите пожалуйста, кто может знает. В какие полки призывали жителей с. Аджамка Александрийского уез. Херсонской губ. 15 км от Кировограда сейчас.
полная версия страницы